Брызги шампанского. Дурные приметы. Победителей не судят

Мясистый рухнул тяжело, молча, разве что стон, глухой стон раздался в темноте. И упал он как–то неловко, на четвереньки, да так на четвереньках и застыл.

Не поднимаясь, не меняя позы, я снова поднял пистолет из травы и выстрелил в то место, где, по моим прикидкам, должна быть голова. После этого он завалился на бок.

Я встал и сделал к нему один шаг – больше не требовалось, он и лежал от меня в одном шаге.

Оглянулся по сторонам.

Ни единой живой души.

В осенней листве шелестел дождь, время от времени громыхали волны прибоя, где–то над Карадагом вспыхивали молнии, изредка доносились раскаты грома.

Это было прекрасно.

Не хотелось даже вмешиваться какими–то своими звуками в эту гармонию.

Но сделать это было необходимо, потому что с некоторых пор, вот уже год, наверно, я считал себя профессионалом и должен был выполнять свою работу добросовестно, качественно, надежно. И главное – необратимо.

Я склонился над Мясистым и чуть не отпрянул от неожиданности – он заговорил:

– Не надо, – сказал так сдавленно, будто кровь уже сочилась у него изо рта. – Прошу… Не надо. Я больше не буду, – произнес он совсем смешные, детские слова.

Мне даже стало жалко его.

– Надо, Федя, надо, – сказал я как можно мягче, участливее. – Тут уж от меня ничего не зависит… Сам знаешь, что надо.

– Прошу…

– Прощай, Федя… Или как там тебя…

Я поднес срез глушителя к его голове, стараясь, чтобы он оказался как раз между ухом и виском – в этом случае результат обычно получается наиболее удачным. Пули, пронзившие его, страшная боль парализовали большое тело, и он не мог пошевелиться. И сделать мне плохого тоже не мог – Мясистый упал на собственный пистолет и теперь высвободить руку из–под себя хоть и пытался, но не мог, не мог.

И, нащупав ту самую точку на его голове, я дважды нажал курок. Да, дважды. Все–таки чувство добросовестности никогда не оставляло меня.

Мясистый больше ни о чем меня не просил, и я мог уйти – не сидеть же мне над ним под дождем. Преодолевая себя, я обшарил Мясистого – ни одной бумажки, ни одного документа. Ну что ж, это грамотно. Только в наружном кармане пиджака я нашел несколько гривневых десяток. И снова засунул их ему в карман. Ничего мне от тебя, дорогой, не нужно. Пусть наши отношения останутся чистыми и бескорыстными…

Метрах в двадцати от девятнадцатого корпуса я давно уже приметил полузасыпанный колодец. Видимо, когда–то он использовался для стока воды или подводки кабелей… Но все это в прошлом, теперь в этот колодец потихоньку ссыпали мусор. Вот туда я и бросил свой пистолет. А сверху присыпал опавшими листьями, травой, подвернувшимся сушняком.

Дождь продолжал идти, и его шелест в ветвях акаций навевал состояние умиротворенности, внушал надежды на будущее, слабые, почти неосуществимые, но все–таки, но все–таки…

Подойдя к своему подъезду, я включил лампочку над крыльцом, потом лампочку, которая освещала длинную лестницу к моему номеру, потом вошел в номер, заперся на два оборота ключа и, не снимая с себя мокрой одежды, в чем был, рухнул на кровать лицом вниз. Но через некоторое время все–таки заставил себя встать, разделся, вытер мокрое лицо полотенцем. Открыв бутылку коньяка, выпил полстакана, но никакого результата не ощутил. Меня бил озноб, и я забрался сразу под два одеяла, под обычные солдатские одеяла и, кажется, начал потихоньку согреваться.

Последнее, о чем я успел подумать – да, опять мысль профессионала, – утром, когда начнется возня вокруг трупа, обязательно надо подойти и тоже там потолкаться. Для этого у меня два основания – я должен посмотреть на рисунок подошвы туфель Мясистого. А во–вторых, нужно там побывать, чтобы ни у кого в будущем не возникло желания спросить:

– А почему, дорогой, у тебя трава на туфлях? А почему на подошвах та же грязь, что и возле убитого? А почему вокруг жертвы отпечатки твоих туфель?

Ну, и так далее.

– Ладно, – сказал я не столько себе, сколько тому существу, которое в таких случаях всегда проявляет обо мне заботу, наставляет, как поступить, чтобы подобных вопросов не возникло ни в чьей бестолковой голове. – Ладно… Все понял. Утром я там обязательно побываю.

Из всех ребят разве только Гущин не изменился. Во всяком случае, никаких видимых перемен с ним вроде бы не произошло. Ходил он все в том же светлом костюме – брюки слегка выпирали на коленях, рукава пиджака, кажется, никогда и не распрямлялись. Рубашка была хотя и чистая, но воротник жеваный, застиранный, туфли тоже какие–то заношенные. Когда он шел по новороссийской улице, переходил из кабинета в кабинет в управлении порта, никто не мог заподозрить в нем миллионера, человека, который чуть ли не каждую неделю отправлял за море корабли с лесом, почти личные корабли, почти свои.

Видимо, опыт предыдущей жизни убедил его в том, что самое ценное качество – это все–таки неприметность, особенно в той деятельности, которой занимался он. Все у Гущина получалось, второй год получалось. Какой–то хиленький банк в Москве исправно переводил деньги на счета в других странах, в хороших странах, устойчивых во всех смыслах слова.