Бубновый валет

— Это не примета. Все очкарики поправляют очки либо за дужку, либо тычком в переносицу.

— У меня создалось впечатление, что очки ему не слишком нужны. Обычно близорукие люди, когда хотят получше рассмотреть что-нибудь, наклоняются и прищуриваются, а он рассматривал картины издали, профессионально меняя точку зрения.

— Это уже кое-что. Все равно маловато…

— Что же делать, Саша? Чем еще мне тебе помочь? А если… — Мариника стыдливо приникла к груди Турецкого, — его нарисую?

— Так ты еще и рисовать умеешь?

— Никогда не училась, поэтому мне стыдно. Так, пыталась что-то царапать для себя. Рядом с великими полотнами это происходит инстинктивно… Ты не будешь смеяться, если не получится?

Турецкий заверил, что смеяться, конечно, не будет, и Мариника, мелькая в предрассветной темноте прекрасным светлым телом, понеслась в дом. Саша последовал за ней. На веранде Мариника включила свет. Резкое электричество, отдернутые полосатые шторы сразу лишили интимности их совместное пребывание рядом. Турецкий, пусть даже голый и влажный, не обсушенный после водоема, превратился в «важняка» при исполнении, а Мариника, которая, присев на стул, принялась сосредоточенно водить карандашом по вырванному из блокнота листку, на который нет-нет да и капала вода с ее обнаженной груди, стала свидетельницей. Время от времени Мариника отрывала глаза от листка, нетерпеливо постукивала босой ногой по линолеуму пола, словно припоминая отдельные черты преступника. Турецкий не отвлекал, даже не шевелился, боясь помешать ей, хотя чувствовал, что наступающее утро довольно свежее и он замерзает.

Наконец Мариника положила последний штрих на свое произведение и вручила Турецкому листок:

— На. Это лучшее, на что я способна.

Турецкий из деликатности сохранил серьезный вид, подавляя желание рассмеяться. С первого взгляда Мариникин рисунок если и не повторял знаменитый «палка, палка, огуречик, вот и вышел человечек», то недалеко от него отстоял. Со второго взгляда поражала необычайная выразительность. Облик худощавого, словно надломленного, способного к резким жестам человека в очках был уловлен гротескно, но верно. Его легко было узнать, встретив на улице. И Турецкому показалось, что он узнает его…

— Спасибо, Мариника, — поблагодарил он, поцеловав женщину в макушку, где черные густые волосы разделялись на пробор. Мариника отстранилась.

— Это благодарность от следствия или от тебя лично?

— И от следствия, и от меня.

— А то, что случилось между нами в ночь со вчера на сегодня, всего лишь следственный эксперимент?

Турецкий не стал оправдываться. Бережно обхватив ее лицо ладонями за горящие щеки, он поцеловал красавицу, директора музея, и целовал ее до тех пор, пока не почувствовал, что возникшее между ними напряжение исчезло.

— Благодарностью следствия будут возвращенные в Нукус картины Шермана, — пообещал он. — А я… наверное, я мало могу для тебя сделать. Но я буду тебя помнить. Ты излечила меня.

Последнее путешествие Бруно Шермана

Когда все еще спали, Старик принимался за дело. Разжечь огонь в гигантской плите, подтащить ящик, вынести очистки, вымыть кастрюли. Это ему по силам, это не работа, а так, средство выживания. Любой зек, настоящий или бывший, — специалист по тому, как выжить. А после того как он закончит всю эту мутотень, наступает настоящая работа, его работа. То, для чего он живет. Краски плохие, но он достиг такой ступени, когда дело не в красках. В качестве материала годится мешковина. Выбирать не из чего.

Когда-то, в далекой молодости, в далекой исчезнувшей жизни, он был честолюбив. Он старался, чтобы его картины, его имя стали известны как можно большему числу людей, и жадно слушал, что эти люди говорят о нем. Когда отзывы были благоприятны, он впадал в восторг, когда неблагоприятны — в ярость. Теперь он понимал: и то и другое было бессмысленно. От чужого мнения работа не становится ни лучше, ни хуже. Работай в тишине и меряй сделанное своей, а не чужой меркой, только таков настоящий путь человека искусства.

До чего же он был невыносимо эгоистичен! Он как само собой разумеющееся принимал жертвы, приносимые людьми, с которыми свел его жизненный путь. Варвара отдавала ему часть жалованья, Вальтер Штих пожертвовал семьей, Марианна — жизнью. Он считал, что идеи выше людей… Но коммунистические идеи, которыми он любовался, распались в прах от столкновения с действительностью, а люди остались. Они живут в его памяти. Ради чего они отнимали от себя то, что было им так необходимо? Ради того, что заключалось в его картинах? Или в нем самом? Может быть, если он сделает усилие и достигнет мудрости, это сделает не напрасными принесенные жертвы? А картины надо отдать людям. Пусть судят, как хотят. Если хоть одна душа порадуется, это окупит все его страдания.