Бубновый валет

И тогда напарники исчезли. Они выпали из сфер бизнесменско-уголовных, никому не сообщив о том, чем намерены заняться дальше. Именно к тому времени приурочены первые смерти коллекционеров, к несчастью своему имевших в составе коллекций полотна русского авангарда. Все они оказались убиты на один и тот же манер: излюбленным способом «морских котиков».

Часть вторая Подземная тайна мистера Файна

1

А город Львов красовался, гордясь своими остроконечными башенками, мраморными изваяниями и мощенными булыжником площадями. На своем долгом веку он повидал разных жителей и разных завоевателей: поляков, русских, украинцев, венгров, турок, немцев… Кое-кто из них нашел свое последнее прибежище в этой гостеприимной земле, кое-кто отправился дальше, ища новых территорий и новых выгод. Одни стремились взять от здешних богатств, сколько можно, другие, напротив, стремились дать Львову и его горожанам блага, за которые их поминали бы добром. Так или иначе, по большей части от них не осталось ничего, кроме скучной материальной части, именуемой «документальные свидетельства».

Твердо намереваясь узнать побольше о Вальтере Штихе, муже любовницы Бруно Шермана, Турецкий обратился в архив. Служитель архива города Львова совершенно не соответствовал стереотипному представлению об архивистах. Это был не серенький, незаметный, похожий на сушеное насекомое старичок в очках и в ермолке, а дюжий быкоподобный детина со свернутым набок, как у боксера, носом. Правда, в своей профессии он был специалистом высочайшей категории.

— Вряд ли вы представляете, какую фантастическую историю мне тут изложили, — серьезно объяснял он Турецкому. — Гитлер отводил Львову особую роль в очистке от евреев. Накануне вторжения в городе проживало десять тысяч евреев, после оккупации не осталось ни одного. Немцы начали их уничтожать начиная с тридцатого июня тысяча девятьсот сорок первого года, как только вошли. Если в других городах согнанные в гетто люди могли надеяться на продление жизни, хотя и в бесчеловечных условиях, то во Львове даже это им не было дозволено: обитателей гетто планомерно уничтожали. Летом тысяча девятьсот сорок первого года немецкое командование объявило Львов Judenfrei — «освобожденным от евреев», а через два года Judenrein — «чистым от евреев». И вы мне рассказываете сказки, что какой-то еврей, пусть даже выдающийся художник, мог уцелеть в этой мясорубке?

— По свидетельству старухи, которая его помнит, — доказывал Турецкий, — комендант города Вальтер Штих пощадил Бруно Шермана, чтобы тот написал портрет жены коменданта с детьми. Тот самый портрет, который сейчас хранится во Львовской картинной галерее. «Белокурая женщина…»

— Кто изображен на картине, вопрос спорный, — отверг довод архивист. — Мало ли белокурых! Но даже если написал, что из того? Сегодня написал, а завтра пожалуйте в газовую камеру. Чего с ним нянчиться, еврей и есть еврей.

Турецкому послышалось в голосе архивного детины сдержанное ликование. Видно, труженику старых документов не нравились картины Шермана. А может, его национальность. А может, его коммунистические убеждения. Во всяком случае, скорбеть о художнике он не собирался.

— Что вы еще хотите узнать? — спросил архивист.

— Я хочу узнать, что за человек был комендант Вальтер Штих. По-моему, в этом разгадка всех недоразумений. Если Бруно Шерман был любовником жены немецкого коменданта, он наверняка оставил след если не в официальных, то в неофициальных документах, сохранившихся во Львове после оккупантов. Не располагает ли архив личной перепиской или дневниками коменданта Вальтера Штиха?

Архивист агрессивно, по-бычьи, вздохнул, испытывая желание послать заезжего любознательного типа на любом доступном ему языке. Но тип был другом начальника уголовного розыска… Архивист, числящий себя законопослушным гражданином, не стал искушать судьбу и попросил Турецкого обождать полчаса.

Через полчаса его постигло разочарование: архивариус голосом, полным ненависти неизвестно к кому, сообщил, что, согласно каталогу, располагал львовский архив если не письмами, то дневником Вальтера Штиха, это точно. В середине двадцатого века было модно вести дневники. Но, как ни прискорбно, в бурные недавние годы формирования украинской независимости дневник в числе других документов оккупации изъял и не вернул Павло Кречинский, возглавляющий местную радикальную националистическую организацию «Львивськи мысливцы».

— Мыслители? — переспросил Слава Грязнов, слушая этот диалог в пересказе Турецкого.

— Нет, охотники, — перевел Турецкий.

— А-а… Очень трудный этот украинский язык.