Буча. Синдром Корсакова

— Но знаешь, беда какая? Не богат тот кузнец, что с живинкой работает. Другой, конкурент его, поставил дело на поток. Богатеет сукин сын; мужик он в принципе неплохой, просто конъюнктуру рынка просек. Видал, каков стервец?

Майор сделал хитрое лицо, сразу исчезла матовость, — стал он похож на простецкого мужичка: морщинки потянулись от глаз, по щекам две рытвины обозначились тенями.

— А кузнец, который работает с живинкой, знаешь, что на это говорит? Вручную сделать, ровно не получится. Пусть криво, зато от души. Умный не скажет, дурак не заметит. Каково, а?

Они были лицом к лицу, так же, как с Твердиевичем, у вагончика. Тогда Вязенкин готов был биться до конца, даже драться до крови. Но сейчас… Этот невысокий серенький человек говорил странные вещи, и тайный смысл сказанного, как синие горы в минувший четверг, стал проясняться перед Вязенкиным. Он уловил знакомые интонации: не такие, что выделяют речь человека — а его характер. Макогонов!.. Подумал про Макогонова, и захотелось сказать этим эфэсбэшикам, что он такое видал! Да если б они знали, — что он же за наших, за них! Стоп. Выходит, что нет третьей стороны?! Как же так? Ведь вся его работа строилась до сих пор именно на этом — «наша профессия — новости». Получается, он был не прав. И стал прав только теперь, когда разглядел детали. Детали, детали… Будь они прокляты эти детали — зачем он согласился смотреть!.. По-другому теперь зазвучали слова Гоги Мартыновского, страшно зазвучали: «Главное — вовремя остановиться». А он уже проскочил свою остановку. «Зачем я нужен майору? Чего он время тратит на меня?» — размышлял Вязенкин и не понимал.

— Дело в том, — продолжал майор Сергеев, — что всякое государство, есть власть, а всякая власть — насилие. Правильно? Но… Насилие тоже имеет характерный окрас. Поэтому всякая правда о насилии неоднозначна, даже если она самая правдивая. Есть критерий, — красиво умеет говорить майор. — Объективность в контексте разговора о насилии понятие далеко не объективное. Когда один — назовем его «некто» — в споре выстраивает свою правдивую историю, всегда найдется «кто-то», кто скажет: «В вашей правде половина лжи, если не все!» Каково — а? Первый спорщик тут же обвинит второго в необъективности и предвзятом отношении. То есть — смотря с какой стороны взглянуть на насилие. Вот зерно — уловил?

Вязенкин хотел кивнуть, но получилось неестественно — сморщился.

— Вообще все зависит от приближенности или удаленности каждого из спорящих к абсолютному нулю справедливости. Во всякой религии этот нуль есть Бог. — Сергеев спросил в лоб, но словно с издевкой: — В Господа-то веруешь?

Вот вам и здрасте — до Бога добрались!

Повисла пауза.

— Верую, — ответил Вязенкин, — как могу. Как все.

— Ну вот, — обрадовался майор. — Можешь ведь как люди. А Твердиевич говорит, что ты с боевиками связан, им информацию передаешь, говорит, что тебя надо проверить, пощупать по-хорошему. Что скажешь на это — а?

Расслабился Вязенкин, разомлел от философской речи майора-контрразведчика. Тот и вдарил — неожиданно, исподтишка как бы. Начали его щупать по-взрослому, как говорил в таких случаях подполковник Макогонов.

— Это глупость, дурь, нелепость, — промямлил Вязенкин.

Майор придвинулся к нему вместе со стулом и стал спрашивать в упор. Спрашивал — слушал:

— Кто от тебя требовал снять тот репортаж?

— Москва, редакция. На лентах же выскочило сразу.

— Если бы не требовали, снял?

— Наверное. Работа такая. Вы ж знаете, какой компании я служу. Имидж и все такое.

— Кто к тебе подходил в тот день, заговаривал с тобой, намекал, может быть, типа: сними, а то правду никто не показывает?

— Рябой… Он из местных, с Шатойского района. Точно! Он с того самого села, откуда привезли обгорелые трупы. Там еще зачистка была немного раньше. Госканал показывал, нас не взяли на съемки. Имидж… Фамилию, не вспомню, имя… горское имя, тоже не помню. Андрюха Твердиевич знает. Рябой сегодня ночевал у него. Он тогда в периметре зудел в ухо. Да они тут все об одном талдычат: мир, мир! Черт их поймешь, мутный народ, так скажу.

Контрразведчики переглянулись. Второй, Иванов, что-то чиркнул в блокноте; он покашливал все время, будто простужен был.

Майор сказал на прощание:

— Тебе лучше уехать.

— Я знаю.

Когда Григорий уже был в дверях, майор произнес:

— Пушкин. Ведь он позволял себе потешаться над властью.

— И что? — спросил Вязенкин.

— Ты не А.С. Пушкин. Время сейчас такое. Намажут хлеб говном и скажут, что это масло, все и поверят. Верь и ты, так проще.

Вязенкин шел по коридору; у окна спиной к нему стоял Андрей Андреевич Твердиевич, начальник пресс-службы правительства Чечни. Они разошлись не попрощавшись, не обмолвившись и словом.

В субботу утром Твердиевичу пошли крупные козыри.