Будь моей сестрой

В селе, как вымершем, слышно было, как сукой воет в избе председательша. В окнах дрожали тусклые огоньки. Когда Орька свернула уж к конюшне, вдруг один из дядьев, материн брат, из избы выскочил, догнал да сунул ей в руки мягкий узел:

– Тебе, девка! Езжай, не останавливайся! Не губи!

Узел оказался из платка материного выходного. В конюшне, обиходив Елку, Орька его развязала: из их пропавшего сундука сорочка да полотенечко вышито, домом пахнут, а еще луку три головки, сала шматочек да рубль мелочью в тряпочке.

Чего это они?

Уж в потемках жена другого дядьки в окошко стукнула, а как Орька отперла, втащила в сени полмешка картошки и дедов полушубок:

– Сгодится зимой-то тебе по почтовому делу кутаться! И валеночки вот, моя Катька выросла, а тебе как раз, прости уж, что подшиты! Не губи только, Орька, родня мы все ж!

Новый, сорок первый год Орька встречала в родной, починенной дядьями, начисто отмытой бабами избе. На полочках по темным бревенчатым стенам – учебники с Лениным, мешочки с крупой, с мукой; по углам пучки зверобоя и пижмы. На столе под бабкиным светцом мочена брусника да солены грибы – это сами летом припасли с Елкой; да тети-Дунин изюмчик из Ферганы, да картошечка томлена, да квашена капустка, да сальце, да конфеты-подушечки – кое родня принесла, кое еще кто поклонился. Голуба рюмочка на припечке посверкивает. Елка, мила подруга, в стайке, сена ей полный сеновал и овса полнехонек ларь – это уж председательша распорядилась. В избе на почетном месте в красном углу – почтальонска торба. Наново застекленные окошки – в бабкиных занавесках с васильками и лошадками. В побеленной, сияющей от счастья печке – пирожки с грибами, с морковкой, с брусничкой – поминок по матери, угощение для гостей, для родни, вот придут скоро. Хорошее – для хороших!

В конце апреля, по ленинской амнистии, а по правде-то по пошибкиному промыслу, вернулся едва живой, желтый и страшный, в черном ватнике Тит и долго плакал, уткнувшись бритой головой в Елкину гриву с косичками. Елка, кажись, тоже плакала. Ну и Орька. А думала, никогда плакать не будет.

В мае она сдала Титу Елку и почтальонскую торбу. Тит сделал пробну ходку в горы, на Пыж и дале, принес Орьке кукан окушков. На следующий раз снизу с вишерской Красной Пристани, принес письмо. Не казенно – в конверте городском.

В июне Орька в новом платье-татьянке пришла в правление, сказала председательше:

– Учиться поеду. На повара-кондитера. Соберите мне все как положено: и бумаги, и пособие. Вот вызов из училища, брат Наум похлопотал. К себе зовет. Он после контузии год в госпитале лежал, теперь в комендатуре служит. В Ленинграде.

Яса Чарлан Оранжерея

ВЕСНОЙ

Листовые пластины – влажные и мясистые, точно вспотевшие ладони, глянцево-гладкие, упругие, как тело кита. Некоторые пахнут – густо, вязко, тяжко. Другие тонкие и рассеченные, точно нашинкованные длинным лезвием. В воде – бурые, с оттенком синим либо темным, почти черным. В воде плавают пузыри, похожие на набухшие почки, окутанные ажурной паутиной волосяных отростков, из которых проглядывают цветущие плевки красного или белого. С приходом темноты откроются шире устьица, и всё, что здесь есть, – все кто есть – начнут дышать в унисон, будто объединяясь, срастаясь в этом дыхании, становясь чем-то бóльшим. Ведь целое всегда больше суммы, если речь о живом.

Оранжерея. Никому не нужная гордость города.

Оранжерея открывалась ровно в одиннадцать часов каждый день, кроме понедельника, и закрывалась в пять. Рабочий день Иды длился с восьми до одиннадцати и затем – с пяти до восьми; но она почти всегда оставалась и днем. В солнечную погоду в обеденное время жарко, но сердце у Иды здоровое, и она не курит. Она незаметно стояла, полускрытая листвой, так что редкие посетители, случалось, пугались и отшатывались либо резко обрывали разговор – и на самом деле это ей нравилось, больно много вы все говорите, думала она. Или же присаживалась в своем уголке, позволяя широким пальмовым листьям укрыть ее от посторонних, и осматривала стебли, подрезала, протирала, перекапывала. Если к ней вдруг подходил и обращался кто-то – очень редко, – она не отрывалась от своего дела, не отвечала, и посетитель в конце концов исчезал. Раздосадованный, наверное, но неважно. Очень редко это случалось.

Дневной свет, попадая внутрь оранжереи, делался непрозрачным и плотным, и древовидные растения, что тянулись вверх, к мутному стеклянному куполу, разбивали его на неправильные многоугольники.

С растениями Ида не говорит. Ни другому живому, ни ей это не нужно. Ты положи ладонь на лист, на ствол, почувствуй. Или просто послушай, не касаясь, сиди и слушай. И услышишь. Вот как надо, вот. Так чисто и сильно. Так хорошо, так по-настоящему; а слова – они бесплодны, как мертвое семечко, и никакой они силы не имеют.