Будь ножом моим

Но все это закончилось. Пойди повоюй против этих гнусных законов жизни. Жаловаться мне не на что: так задумано природой, йес, сэр! Но в последнее время он уворачивается, закрывается от меня. Если мне когда-то и удалось пустить в нем корень, то сейчас этот корень оторвался от меня, как пчелиное жало. Теперь весь мир вливает в него свои слова и названия, и у него есть мысли, которые мне неизвестны. И я совершенно не возражаю, так уж устроен мир, я радоваться должен, что все как у всех. Но ночью по моей руке больше не бегают мурашки, рисуя ему сны, и я снова остался наедине с самим собой. Ты не против, что я тебе об этом рассказываю? Ты же хотела реальности, правда? Так вот тебе реальность с сырыми кусками бытовых подробностей: он воюет со мной по каждому пустяку, можно подумать, что эта борьба составляет смысл его жизни. И из-за чего он воюет! Что надеть утром, что есть в обед, когда ложиться спать, какую программу смотреть по телевизору. Что бы я ни предложил, он скажет наоборот, и ты представить себе не можешь, насколько он упрям (учитывая, что еще каких-нибудь шесть лет назад его составные части хранились в двух разных местах)!

И чем больше он упрямится, тем тверже становлюсь я. Меня сводит с ума, что этот карапуз вдруг решил, будто знает все лучше родителей, поэтому я наступаю на его упрямство со всей дури, кричу, оскорбляю. Словно безумный носорог я набрасываюсь на крохотного детеныша, стараясь сломить, задавить, унизить. Ужасно, не правда ли? Себе же я при этом с железной логикой объясняю, что, подавляя и унижая, я воспитываю его, сталкиваю его лицом к лицу с основным принципом жизни, и бла-бла-бла. И что я таким образом объясняю ему самую суть воспитания: в конце концов ты вынужден подчиниться силе, глупости, самодурству и узколобости, потому что так заведено в этом мире, и другого пути нет. Чрезвычайно важно, чтобы он осознал это в юном возрасте, чтобы мир не сломал его, когда это будет гораздо больнее.

(Как ты говоришь: «сейчас твои слова сочатся из того волдыря с горечью».)

Ведь на самом-то деле я хочу научить его обратному: чтобы взлетел высоко, расправив крылья надо мной, плюнул на страх и стыд, был самим собой, делал то, что подсказывает ему сердце. Но всегда появляется эта уродская рука и хватает меня именно в том месте, именно за горло – рука моей матери, кулак отца, армейская клешня моей семьи. В такие минуты мне самому не верится, что слова, срывающиеся с моих губ, – это те самые слова, которые в детстве я поклялся никогда в жизни не произносить, и все равно не могу сдержаться, декламируя ему задеревенелым языком фрагменты семейного завещания. Прямо сейчас я готов раскроить себе рожу – зачем я воюю с собственным ребенком? Скажи мне на милость, ну почему я не могу позволить хотя бы одному ребенку в этой проклятой династии быть тем, кем он является на самом деле, кем был я сам, кем мне почти удалось стать, – хрупким, нежным, мечтательным, без этой толстокожести! Позволить ему познать разные грани бытия! Почему я заорал на него, когда он расплакался из-за выброшенного нами старого кресла? Почему заставляю есть мясо, которое ему отвратительно? Почему он выводит меня из себя, отказываясь вписаться в «пищевую цепочку» и смириться с общепринятым понятием, что «курица» – это не «мертвая птица»?! А я пальцами запихиваю курицу в его маленький ротик, как мой отец запихивал мне, изо дня в день!

– Скажи: «птица».

– Птица!

Я, наверно, завтра продолжу.

Нет, завтра на нас прольется дождь и смоет все, а сейчас волна вздымается внутри, накрывая меня с головой. В своих письмах я, по большей части, стараюсь ограждать тебя от моей повседневности. Моя оболочка каким-то образом функционирует – именно так, – но мальчик, смотревший на меня по ночам, был окружен ореолом тепла, трепетавшим над его тонкой кожей. Страшно сейчас осознавать, кем он был на самом деле, и что у него практически не было шансов (ты сказала: «Словно фарфоровая чашечка в клетке со слонами»), и как по сей день от него исходит пар нестерпимого желания прильнуть к другому человеку, слиться с ним воедино, душа с душой, ничего не пряча, отдать, выплеснуть все, что мерцает там, в потемках его воображения, чтобы ни один из зимородков его чувств не окончил свои дни в братской могиле безымянных идей. Тебе и невдомек, сколько недоразумений, ярости и дисгармонии влекут за собой подобные наклонности, подобные извращения племенных законов.