Будь Жегорт

– Так вот, сейчас, уважаемый, свирепствует гусиная чума, гуси дохнут, их продают за бесценок, а некоторые преспокойно их едят.

– Они, бедняги, не знают, что с ними после такого гуся может случиться. Можно и умереть.

И тот пан испугался, ушел, оставил всю еду, а Восковец с Верихом прекрасно ее съели. Мне кажется, это даже лучше, чем «Великолепная семерка». Надо попробовать так сделать в кондитерской.

Жалко, что такие фильмы не показывают ни в каком кино, потому что Восковец живет в Нюйорке, как Фрайштайн. Но Верих вроде бы в Праге, как и всё, что я люблю.

На следующий день, когда я вернулась из школы и с немецкого, Пепа отвел меня на каток. Я умею кататься на коньках, он научил меня еще в позапрошлом году.

Было темно, но лед освещали прожекторы, как сцену в театре, по радио играла музыка, Милушка Воборникова спела два раза, и было много народу. На катке не важно, сколько людей, потому что даже когда их много, все едут в одном направлении, все время по кругу, и никто не несется навстречу, поэтому нельзя столкнуться, разве что у бортика. Так что если едешь со всеми и не глазеешь по сторонам, то ничего не случится и можно покататься как следует. Только некоторые большие мальчики нарочно петляют, но их всегда кто-нибудь сразу одернет. Так что я была довольна, и Пепа тоже.

Потом мы еще зашли в театр, потому что Каченка обещала позвонить и рассказать, как все закончилось. Закончилось все плохо. Каченка злилась, говорила ужасно быстро и непонятно. Я не люблю, когда она так разговаривает. Пепа тоже. Он сказал Каченке, что хотя это и плохо, но ведь предсказуемо и зачем же было так надираться. Не знаю, что такое надираться, он не захотел мне сказать.

Мы пошли домой, и Пепа сделал чай с лимоном и гренки, но без чеснока, чеснок у нас уже закончился.

18. Как Боженку Веверкову съели немецкие мыши

В пятницу мы с Пепой поехали в Закопы к Пепичеку и Каченке – она по телефону сказала нам, что поедет из Праги прямо туда. По дороге Пепа пел мне смешные песни, с которыми выступали артисты Восковец и Верих, а еще разные походные – «Дорогу на Окорж» или «Если б не было кадил, чем бы в церкви поп дымил». Но было уже не так весело, как раньше. Мы боялись, что в Закопах что-нибудь произойдет.

Пепа затормозил, Фифик перестал тарахтеть, и мы поняли, что Каченка уже приехала. Окна у бабушки были закрыты, но все равно был слышен дикий крик: «Это невероятная пошлость! Мерзость! Я не заслужила этого! Лучше бы я совсем не родилась!» И еще много похожего. Пепичек играл возле дома, подошел поцеловать нас и сказал только: «Мама узасно селдится». А потом опять убежал в песочницу.

Я подумала сначала, что Каченка рассказывает про суд, но нет, это было о том письме Фрайштайна. Открыть нам вышел дедушка и сразу в дверях прошептал: «Ох-ох, дети мои, вот вы и приехали… Все это плохо, очень плохо». И печально покачал головой.

Мы поцеловались с Каченкой, и Пепа попросил ее кричать чуть-чуть потише, потому что все слышно аж на улице. Ну и ему сразу же влетело: чтоб он не вмешивался, что если б он на что-нибудь годился, то сам бы разобрался с бабушкой. Каченка была вся какая-то помятая и растрепанная, и, когда она плакала, у нее по лицу текли разные цвета. А бабушка была вся красная, сжала кулаки и тряслась, как всегда, когда она по-настоящему злится.

Мы с Пепой и дедушкой закрыли их в маленькой комнате, но это не помогло, потому что они бегали по всей квартире и все время врывались к нам и хотели, чтобы и мы ссорились вместе с ними.

Бабушка кричала, что Каченка плохая дочь, ни разу ни в чем ее не послушалась, пусть пеняет на себя, и что она не знает ни одного ребенка, который был бы настолько неблагодарным, и что Господь Бог за это покарает. Что она никогда не писала Фрайштайну никаких писем, что Фрайштайн был и будет родным отцом Хеленки, что бабушка в этом, естественно, не виновата, что она уже достаточно из-за этого натерпелась и что никогда никакого письма от Фрайштайна она не получала. А когда Каченка стала размахивать этим письмом у нее перед носом, то она повторила все это еще раз и сказала: «Бог свидетель!»

А Каченка кричала, что бабушка хуже, чем Кроу-пова с Вытлачилом вместе взятые, потому что они как-никак чужие люди, а бабушка-то ее мать, и что она всегда знала, что бабушка плохо о ней говорит и везде, где только бывает, про нее лжет, но что она все же не знала, что все настолько ужасно, и что она удивляется, что бабушка не стесняется хотя бы перед Пепой, который всегда был с ней вежлив, и что как же быть с ребенком, который может получить травму на всю жизнь, и что ее, Каченку, никогда не любили, и что раз уж они были так долго бездетны, то могли бы и еще потерпеть. Они обе кричали и плакали и бегали по кругу.

Дедушка с Пепой сидели каждый в своем кресле, а я сидела под столом. Кто-то сверху, наверное это был пан Вейскал, постучал нам в потолок шваброй.

– Каченке все же не стоит так кричать, – сказал дедушка.

– Я говорил ей это, вы слышали, что она мне ответила, – сказал Пепа.

– Да, да… – дедушка вздохнул.