Будапештская весна

Не успели покончить с обедом, как откуда-то вынырнул поручик с ястребиным носом, тонкими усиками, в хромовых сапогах и заломленной набекрень пилотке. Офицер был слегка навеселе и, очевидно, полагал, что все эти люди отправляются на фронт добровольно. Взобравшись на стол и подбоченившись, размахивая в воздухе рукой с зажатой меж пальцев сигаретой, он обратился к собравшимся с пламенной речью. У него был грудной мягкий голос, а глаза сияли в счастливом угаре.

— Ну, ребята, говорить много не приходится. Вы и сами знаете, что дела у нас идут неплохо. Германо-венгерские войска преградили врагу путь в нашу столицу. Все говорит за то, что под Будапештом красные потерпят крупнейшее за всю мировую историю поражение. Только безнадежные глупцы могут до сих пор не верить в нашу победу. Вы сами попросили дать вам оружие и хотите доказать всему миру, что венгерская молодежь умеет и хочет бороться за свои священные идеалы! Отправляясь сейчас на передовую, мы гордимся, что правы оказались не колеблющиеся и трусы, а мы, те, кто всегда верил в великую Венгрию! — Поручик глубоко затянулся сигаретой и заговорщически подмигнул: — Что же, ребята, сегодня, как я вижу, русских ожидает неважный денек… Никому не советую вставать нам поперек пути, верно?

Стоило офицеру спрыгнуть со стола, как к нему подошел мужчина в шубе:

— Прошу вас, господин поручик… Я не могу идти, у меня больная печень. Вот, посмотрите, пожалуйста, полная инвалидность…

Офицер куда-то торопился, но все же бегло просмотрел справку и кивнул:

— Да-да, конечно. Раз вы больны и нуждаетесь в больничном лечении, то с нами отправляться вам нельзя.

Затем каждому выдали по солдатской шапке, красно-бело-зелевой нарукавной повязке и саперной лопатке и погрузили всех на немецкие грузовики. Через минуту машины мчались по Бульварному кольцу, ловко маневрируя меж воронок и завалов, переезжая через оборванные трамвайные провода. На Берлинской площади они повернули направо и по бесконечно длинному проспекту Ваци понеслись к Уйпешту.

В крытом брезентом кузове Гажо и Кешерю достались места как раз возле шоферской кабины. Им был хорошо виден затылок водителя, по-прусски подстриженный под машинку. От отвращения желтая кожа на лице Кешерю потемнела, он рубанул кулаком воздух и выругался сквозь зубы:

— Неужели эти тупорылые швабы думают, что мы позволим им командовать нами?

— Пожалуйста, если можно, чуточку потише, — начал урезонивать брюнет в меховой шубе, сидевший напротив. — А то еще услышат…

— Ну и что? Пусть катятся к себе домой жрать сосиски, а если их нет, то пусть кусают задницу Герингу! Там пусть и командуют, у себя дома…

Брюнет испуганно заморгал, рыская по сторонам своими черными печальными глазами. Он боялся, как бы ему не повредила выходка Кешерю.

— Знаете, в каком-то смысле немцев можно понять. Восьмидесятимиллионный народ, давший миру немало выдающихся личностей…

Такая аргументация совершенно вывела из себя Кешерю.

— Два расово чуждых народа никогда не смогут понять друг друга! Немцы — это арийцы, а венгры — монголоиды. Можно ли огонь совместить с водой? Пусть сам дьявол тут разбирается. Все наши несчастья начались тогда, когда этот безмозглый, тупой носитель нового порядка распростер свои крылья над коренным венгерством…

— Ладно, старик, попозже объяснишь, — вмешался Гажо. — Лучше давай подумаем, как нам отсюда выбраться.

На окраине Уйпешта грузовики остановились возле коричневого здания, похожего на школу. Людей высадили, и поручик вошел в дом. Совсем рядом раздались три-четыре автоматные очереди. Недалеко отсюда, через две улицы, проходила линия фронта.

— Русские…

Суровая действительность словно отрезвила приехавших: они только теперь начали понимать, куда попали. Люди заволновались, смешав строй. Понятие «русские» для большинства из них до сих пор оставалось очень далеким и отвлеченным; о нем они очень часто слышали и спорили сами, однако всем казалось невероятным, что эти таинственные и могучие русские находятся от них в каких-нибудь двухстах шагах. Даже людям, побывавшим на фронте и давно получившим боевое крещение, стало как-то не по себе от одной мысли, что здесь, на окраине Уйпешта, им предстоит встреча с русскими. Кое-кто пытался прикрыть свою растерянность неловким смешком или спором с соседом, другие просто молчали, остолбеневшие, бледные, с подкатившим к горлу комком. Трамвайный кондуктор, так убежденно и красноречиво защищавший в казарме войну, теперь, гневно размахивая лопатой, яростно проклинал русских, немцев, бога и весь белый свет. Человеку в шубе стало плохо: его начало рвать. Некоторые в отчаянии и страхе тихо молились, еле шевеля губами.

Гажо, забыв, что его положение ничуть не лучше, чем у других, с удовлетворением оглядывал расстроившиеся ряды, ловя признаки плохо скрытого страха на лицах окружающих.

«Боитесь?» — подумал он, и на губах его заиграла презрительная улыбка. От предвкушения того, что еще предстоит этим трусам, ему даже захотелось потереть руки.