Будапештская весна

Гажо с гордостью, даже с чувством некоторого превосходства над другими всегда думал о том, что и его отец, и дед, и, возможно, даже прадед, и более далекие предки, о которых никто уже не помнил, были шахтерами. Всех их кормила шахта, но она же и погубила их всех. Деда безвременно скосил силикоз, а отца задавила отцепившаяся вагонетка. В детстве профессия откатчика вызывала у Гажо отвращение, шахта представлялась ему сплошным кошмаром. После смерти отца он сбежал из дому, но пробраться дальше Дьендьеша ему не удалось. Его поймали жандармы и препроводили обратно к матери. В конце концов он еще задолго до совершеннолетия, в обход закона, попал в шахту — тогда ему не исполнилось еще и четырнадцати лет. Мать предъявила метрику старшего сына, и в шахтоуправлении, прекрасно понимая, что здесь что-то не так, закрыли на это глаза, поскольку как раз в тот момент позарез нужны были откатчики.

В результате Берталан Гажо долго еще значился в ведомостях на зарплату и во многих других документах под именем Дюлы Гажо. По мнению начальства, он был хорошим работником, но скандалистом и забиякой: побывал во всех штреках района и повсюду ругался с мастерами. Поэтому маркшейдер Керекеш и сплавил его в солдаты, хотя шахтеры были освобождены от призыва в армию. Гажо поругался с ним, заподозрив, что тот присвоил часть предназначенных для рабочих спецовок. Он сгреб пожилого мастера за лацканы куртки и угрожающе поднес кулак к его носу. После этого Гажо, как неблагонадежного, внесли в список лиц, подлежащих внеочередному призыву.

Роту, в которую он был зачислен, без всякой подготовки сразу бросили на передовую. Советские танкисты распотрошили ее буквально в несколько минут. Солдаты бежали куда глаза глядят. Гажо вместе с товарищем пешком добрался до Серенча и, загнав там на толкучке военную форму, три дня скрывался в лесу. Однако жандармы все же схватили его, избили в кровь и связанного отправили по этапу в Мишкольц. Увидев родные места, Гажо не мог усидеть в телеге. Ему удалось избавиться от веревки, но тут на него набросились конвойные. Одного он сшиб с ног, другой выстрелил из винтовки слишком поздно и промазал. Но в тот же день Гажо снова схватили.

На этот раз его доставили к подпоручику, который считал себя знатоком человеческой психологии и решил поговорить с дезертиром по душам. Упитанный, холеный офицер, не вынимая изо рта сигареты, тихо и убежденно разъяснял беглецу, что сегодня все венгры поставлены перед невероятно трудным выбором и им не остается ничего другого, как примириться с меньшим из двух зол и держаться в эту трудную годину за немцев. Честные люди, разглагольствовал подпоручик, должны сейчас показывать пример преданности и стойкости. Однако Гажо собственными глазами видел, как разбегается хортистская армия, и слова офицера произвели на него совершенно противоположное впечатление, окончательно убедив его в слабости и близком крахе прогнившего насквозь строя. За все время беседы он не произнес ни звука. В ответ на повторный вопрос уже начавшего сердиться подпоручика, желает ли он что-либо добавить, Гажо выдавил из себя только «нет». Офицер, не успокоившись, продолжал приставать к нему с расспросами, и тогда Гажо заявил, что отказывается беседовать с господином подпоручиком о подобных вещах. Большего из него выудить так и не удалось. Гажо увели. Офицер опять закурил и, окутанный клубами табачного дыма, встал возле окна, недовольно глядя на улицу. Шел дождь, и подпоручик весь день не мог избавиться от подавленности, а вечером он, вспомнив об этом разговоре, исписал в своем дневнике полторы страницы, рассуждая о моральном духе нации, который, вследствие ошибок предшествующих поколений, в решающие часы истории, судя по всему, оказался явно не на высоте.

Гажо вместе с бумагой, где подробно описывались его проступки, отправили в Эгер, но, поскольку и там начальство вовсю упаковывало чемоданы, отослали сначала в Вац, а потом в Дьёр. По дороге бумага затерялась, и к Дьёре Гажо был просто-напросто зачислен в ту самую резервную роту, где служил Пинтер. Среди царящего повсюду хаоса о нем попросту позабыли. И это углубило его презрение к существующему строю. За свою недолгую жизнь он успел усвоить, что официальные власти действуют безошибочно и всегда находят способ расправиться с теми, кто им не угоден. Гажо полагал, что за неподчинение властям он крепко взят на заметку и на всех сторожевых постах, в казармах и учреждениях за ним следят все офицеры, полицейские и даже, пожалуй, железнодорожники и почтальоны. Его теперешняя безнаказанность представлялась ему признаком разложения существующей власти.

— Это не солдаты, а сапожники! — твердил он Пинтеру, спавшему на соседней койке.