Будда (2-е изд., испр.)

Ведь в мире нет ничего вечного и ничего прочного не предвидится. Все существующее вокруг демонстрирует свою преходящность, текучесть и изменчивость. Это касается как чего-то вещественного, так и абсолютно бесплотного. Карен Армстронг считает этот принцип ключевым в буддийском учении и приводит в доказательство убеждение Гаутамы Будды, что «целесообразность даже самого мудрого наставления со временем исчезает»[357]. Она вспоминает в связи с этим одну из любимых Буддой притч о страннике и плоте, которую он часто рассказывал своим ученикам. Вот ее незамысловатое содержание.

На пути странника оказалась широкая река. Ему надо было во что бы то ни стало добраться до другого берега. Ни моста, ни лодки рядом не оказалось. Ему пришлось самому соорудить плот и на нем переплыть реку. Дойдя до этого места, Первоучитель спрашивал учеников, как странник поступит с плотом: оставит его на другом берегу или взвалит на плечи и с этим грузом продолжит путь? Ответ напрашивался сам собой. Разумеется, оставит плот на берегу и налегке, как прежде, пойдет дальше. Притчу Будда заканчивал неожиданным выводом: «Мое учение, бхикшу, подобно плоту — оно лишь помогает безопасно переправиться через реку, и не стоит тащить его за собой, когда река уже позади. Запомните сравнение моего учения с плотом, и вы сумеете в нужный момент выбросить за борт даже правильное учение (дхарму), не говоря уже о негодных»[358].

Новые люди в общину не вступали. Неустанное покаяние огромных толп происходило неподалеку — в Варанаси, а Будду с его пятью учениками местные жители словно не замечали, а если и бросали взгляды исподлобья, то угрюмые, и тут же обходили стороной. Люди привыкли к «неправедному» пути, который когда-то избрали их пращуры. Они не хотели ничего менять.

Первоучитель использовал эту ситуацию для более детальной разработки основных положений учения. Каждый день он беседовал с учениками и комбинировал, например, тщательно продуманные размышления об «усладе желания» и «нищете желания» со взглядом, что у человека отсутствует действительно существующее «я», то есть атман. Это «я» «существует только как воспринимающий феномен»[359]. А происходит такая обезличенность потому, что, согласно его учению, «человек — это преходящее, рождающееся и тут же умирающее, и вновь рождающееся явление постоянно меняющейся телесности и кармы — связки дел, мыслей, чувств, ощущений, реакций»[360].

Наконец произошло событие, которого все они ожидали. У них в роще, спасаясь от бессмысленной жизни, появился молодой человек лет тридцати и, поговорив с Гаутамой Буддой, не захотел возвращаться домой. Он остался в истории буддизма как седьмой ученик Первоучителя. Его звали Яса (палийский вариант; санскритский вариант: Яшас), и пришел он из священного города Варанаси с большой печалью в сердце. Это даже мягко сказано, потому что этот юноша вбежал в рощу, словно потерял близких людей или за ним гнались людоедки-яккхини. Он предстал перед Гаутамой Буддой в растрепанном виде и беспрерывно кричал: «Горе мне! Горе мне!» И добавлял при этом: «Как все гадко и противно!»[361]

Первоучитель успокоил молодого человека, уверив его, что здесь ему некого и нечего бояться. Пусть молодой человек успокоится и выслушает его рассуждения о том, что есть истина. Может быть, новое знание рассеет его скорбь.

Оказалось, что Яса — сын богатого торговца оружием, ростовщика и главы торгового сообщества города Варанаси (по другим буддийским источникам, он сын ювелира). Что рассказал молодой человек, никого не удивило. Это была обычная история повесы, в удовлетворении своих прихотей и в проявлении неподобающего его возрасту легкомыслия, дошедшего до ненависти к жизни, проживаемой в беспутстве.

Богатый, избалованный родительской любовью, привыкший жить, не считая денег, Яса впал в отчаяние от бессмыслицы своего существования. Он сам стал виновником своего подавленного настроения и с отвращением смотрел на собственное отражение в священном пруду, который искрился солнцем, как его сандалии, расшитые золотыми нитями, и чувствовал в себе невыносимое, непрекращающееся страдание. Оно возникало не из-за боязни отцовского разорения или чего-то другого, ставившего под сомнение привычный уклад жизни, а исключительно потому, что в повседневной суете он никогда не знал тишины внутри себя, которая могла бы его утешить и вывести из тревожного состояния в абсолютное и несокрушимое спокойствие. Его дразнили и мучили своей недосягаемостью те минуты отрешенности от всего мирского, воспоминания о которых приходили к нему словно из прежних жизней. Колготиться и хлопотать из-за того, что ему давным-давно стало ненавистным, было выше всяких сил.