Будда

Доведя себя до полного истощения, Сиддхартха еще немного — и лишился бы рассудка, да и самой жизни. Если прозрение напрямую связано со смертью, тогда он не зря убивал себя голодом. Но у него, похоже, теперь такой уверенности не было. В своем аскетизме он превзошел многих, с кем встречался за эти шесть лет своего аскетического существования. Последнее время он ходил голым, во время сна ничего не подстилал, так и спал на грязном каменном полу пещеры. В общем, полностью стряхнул с себя все земное. К глубокому его разочарованию, ни чрезмерно скудное питание, ни скромность жилища не принесли тех результатов, на которые он надеялся. Ни в малой мере Сиддхартха не приблизился к пониманию исходной человеческой сущности.

Поверьте: на голодный желудок думается намного хуже, чем на сытый. Это и есть действительная правда, с каким бы пылом кто-то ни утверждал обратное.

Еще Сиддхартха понял тогда одну простую истину. Невозможно прочувствовать неотвратимость страданий человеческой жизни, находясь в постоянном удалении от людей. Не разделяя их боль, не увидишь, что чаша унижений и страданий круговая. Каждому придется когда-нибудь ее испить. Совсем отгородиться от мира — это все равно что запереть себя в темнице и бессмысленно в ней гнить.

Наконец наступила развязка, прозрение, а точнее — катарсис. Сиддхартха Гаутама сам подвел черту под шестью годами своей аскезы: «Поистине, все чувства, острые, болезненные, печальные и горькие, которые испытывали отшельники и брахманы, жившие в прошлые времена, — поистине, эти мои страдания далеко превосходят их все. И страдания, порожденные таким же образом в будущем, поистине, эти мои страдания далеко превосходят их все. — Те страдания, которые таким образом порождены ныне, — поистине, мои страдания далеко превосходят их все. И все же на этом горестном и печальном пути я не достиг подлинного благородного знания и прозрения, которые превысили бы смертные возможности. Может быть, существует какой-то другой путь к мудрости?»[311]

К этой мысли о возможном другом пути он пришел после медитации, которая задумывалась как совместная с пятью его товарищами-аскетами. Ей предшествовала проведенная Сиддхартхой Гаутамой «сухая» голодовка как необходимая ступень для вхождения в глубокий транс. Пока его друзья продолжали готовиться к этой медитации, он начал ее первым, не дожидаясь их. Из глубин его памяти вдруг всплыло давнее и поразившее близких событие.

Он перенесся в прошлое время, в тот день, когда был праздник «первой борозды» и его отец пахал землю. Сиддхартха Гаутама вернулся к ощущению боли, той нестерпимой боли, беспощадно режущей его, как плуг землю. Эта боль, исходящая от слабых существ, которых пожирали существа более сильные, кромсала и обжигала его. Он увидел и осознал, что эти вечно длящиеся и повсеместно происходящие убийства направляют ход жизни.

Тогда он находился в прохладной тени дерева и внезапно, спасаясь от этой ужасной правды, впервые вошел в транс. То, что он ощутил, было потерей самого себя. Он помнил, что тогда в его подсознании возникла определенная и устойчивая мысль, что возможно перенаправить движение жизни в другую колею. От этой мысли его тело и сознание ощутили легкость и восторг. Он вошел в первую йогическую дхьяну, в особую сосредоточенность сознания и «ощутил дыхание нирваны»[312]. Находясь в этом состоянии, йогин еще не теряет способности мыслить. Но тогда пришедшая мысль, принесшая ему радость, не раскрыла полностью свое содержание. Однако она не умерла совсем, она едва жила, и ее надо было разыскать в памяти, для чего требовались силы, которых у него уже не оставалось.

Сиддхартха Гаутама понял, почему мысль не объявилась ему спустя какое-то время, а надолго пропала. Чувство блаженства тогда завладело его сознанием настолько сильно, что ум расслабился в своей неге и не удержал то важное открытие. И еще он убедился: атмосферу враждебности и смятения создает тот, кто не живет размеренной, умиротворенной жизнью, находится в вечных хлопотах и беспокойстве и никак не может избавиться от сомнений.

Сиддхартха через многие годы после этого события объявил беспощадную войну своему телу и сознанию. А зачем? Разве его искренний отклик или жизнерадостные ощущения соответствовали чему-то эгоистическому, бесстыдному и злобному?

Была первая половина месяца весак, то есть первая половина мая. Стояла необыкновенная жара. Река Неранджара обмелела, но вода в ней по-прежнему оставалась холодной.

Он надел на себя изношенное тряпье, которое кто-то за ненадобностью оставил на речном берегу.