Будда

Он по-прежнему оставался в неведении, находился во власти спонтанных и омерзительных видений. Эти галлюцинации приводили его в неменьший ужас, чем тьма лесной чащобы и тигриный рык. То он возвращался к своим наложницам и, задыхаясь от возбуждения, растворялся в них без остатка, то с новым рвением искал для себя совершенно невозможные, немыслимые наслаждения. Демон зла Мара не спал, а бодрствовал, искушал и потворствовал его эротическим фантазиям. Он забавлялся его отчаянием и приглашал присоединиться к странной трапезе с девицами. На длинном и широком столе лежала вместо блюда непомерно большая и пышная обнаженная женщина. По ее животу и другим привлекательным местам была разбросана разнообразная еда. Сиддхартха Гаутама выл и стенал, вовсю себя клял, кричал, что он, наверное, ступил на порочный путь, укрощая свою плоть голодом и недостойным человека существованием брошенного стаей, истекающего кровью зверя. При этом демон Мара видел, как он неловким и, казалось бы, незаметным движением руки хватал с тела женщины какие-то ягоды, жадно бросал их в рот и заглатывал. Вот этот позор Сиддхартха едва пережил.

А тут еще пошли к нему на поклон и за советом многочисленные йогины-скитальцы. Слава о его аскетических подвигах разошлась далеко, и народ к нему потянулся, потек пока еще тонкой струйкой, но вскоре обещая широкую реку.

В. П. Андросов обозначил этот разрыв между высокой репутацией Сиддхартхи Гаутамы как величайшего из всех йогинов Индии и его действительно подавленным психологическим состоянием, вызванным так и недостигнутой целью, которую он поставил перед собой, избрав жизнь духовного странника: «Он по-прежнему не находил удовлетворительного ответа на вопросы: возможно ли окончательное избавление от страданий, освобождение от новых рождений и есть ли к такой свободе человеческий путь? Более того, Он с горечью признавался себе в том, что так и не узнал за годы самоистязаний, какова же природа этой всеобъемлющей и всеохватной муки человеческой и где же таится эта вселенская сила, порождающая неизбывность страдания, заставляющая нас рождаться, жить в мучениях и умирать, затем снова рождаться, снова мучиться и снова умирать. И так без конца. Казалось бы, Его ум насквозь пронзил весь мир — и вглубь, и ввысь, но так и не находил спасения»[308].

Своей аскезой он сам себя загнал в тупик. Чрезвычайно сильное изнурение, которое он ощущал всем своим существом, предвещало скорую смерть.

Сиддхартха вдруг осознал всю бессмысленность своей аскетической жизни. Он истязал тело, но ничего не получил взамен. Ни душевного спокойствия, ни надежды на прозрение сути вещей. Так и не преодолел, не разрушил видимость окружающего мира.

Его измучил глазной тик. Не проходили боли в коленных суставах. Ко всему прочему, нервически подергивалось лицо. Преждевременно изношенное тело и неуправляемый ум — вот и все плоды его скитаний. Еще оставалось при нем, к счастью, одно важнейшее свойство его натуры, сбереженное им, несмотря ни на что, — сила воли.

Человек, сознательно идущий на мазохистские действия, если он окончательно не потерял разум — способность оценивать свои действия, однажды обязательно спросит: «А зачем мне все это? Зачем мне утеснение до крайности самого себя? Какой от этого толк, если самоуничтожение ничуть не приближает меня к поставленной цели?»

Была какая-то нелепость продолжать Сиддхартхе Гаутаме жить в замкнутости и безразличии ко всему. Его сознание, казалось, затопила темнота. Но он боялся спросить себя: «Где он, спасительный просвет в этом провинциальном захолустье, куда его угораздило забрести?»

В христианстве просветление духа наступает через покаяние и смирение в страдании. Я вспоминаю строки Бориса Пастернака из стихотворения «Земля»:

«Для этого весною ранней
Со мною сходятся друзья,
И наши вечера — прощанья,
Пирушки наши — завещанья,
Чтоб тайная струя страданья
Согрела холод бытия»[309]

.

Страдание — источник тепла, оно размораживает замерзшую людскую жизнь. Люди оттаивают в своих отношениях друг с другом.

В сгущенной тьме индийской ночи Сиддхартха Гаутама притушил свет, который от него исходил. Чтобы никто из живых существ не принимал его за эманацию божества. Этой доктриной безучастия он резко отличается от Христа.