Будда

— О, несравненная, слаба рука моя, чтобы водить кистью в присутствии царевича, всего, что вокруг него, в пространстве, в присутствии небесного света, которым он осиян. Это я вижу ясно и это завораживает меня, и рука становится непослушной. Что делать, о, несравненная?! Боюсь, я не сумею исполнить волю могущественного государя и буду жестоко наказан.

Майя-деви не огорчилась неудаче мастера, даже обрадовалась:

— Значит, и ты, несущий в себе брахмана, открыл для себя божественный свет и твоего сердца коснулся он?..

Они долго говорили про то, как исполнить волю государя, и решили, что надо писать портрет не самого царевича, а его отражения в зеркальном пруду. Но писать было трудно, мастер рассказывал, что во время работы над портретом у него не однажды возникало чувство отчаяния. Это шло оттого, что зеркальная гладь, обозначавшая облик Сидхартхи, оказалась заполнена какими-то неспокойными, находящимися в жестоком противоборстве тенями. Мастер разглядел среди них блистательного Агни и Бога разрушения и смерти Мару. Агни не всегда одерживал победу, случалось, отступал, и тогда рука у мастера ослабевала и пальцы с трудом удерживали кисть.

В окружавшем Сидхартху пространстве, и в этом, ближнем, и в том, запредельном, шла борьба добра и зла. Раньше такая борьба представлялась ему вполне абстрактной, вроде есть она и вроде бы нет ее, а существует она лишь в человеческом воображении. Но вот теперь он увидел ее возле Сидхартхи и понял, что это борьба за него, за человека, рожденного для великих целей. Боги хотели, чтобы он взял их сторону и не щадили себя, стремясь достичь своего.

Мастер обладал сильной волей и, в конце концов, отрешившись от земного мира и уйдя в тихое, ни от чего не зависящее созерцание, начал работать. Какое-то время спустя у него возникло чувство, что он не сам пишет портрет, а точно бы кто-то водит его рукой. Он сознает это, но не смущается, ничто не стесняет сущее в нем, а точно бы совершается в согласии с ним. И это странно и почти неправдоподобно. Удивительна легкость в движении руки, которая водит кистью, и чувство удовлетворения переполняет его. Он не испытывал раньше такого чувства, хотя тяга к созерцанию жила в нем постоянно.

Он писал портрет, но думал не о том, как пишет, а о царевиче, отражение его в прозрачной воде было пускай и не так сходно с оригиналом, все же ослепительно и сильно, мастером замечалась любая перемена в облике Сидхартхи, а он все время менялся, точно бы проистекал из чего-то, накапливался, подобно солнечным лучам, сфокусировавшись в тайном месте, но ненадолго, спустя время лучи ослабевали, улетучивались подобно пару, и это место сейчас же заполнялось другими лучами, жгучими и сияющими, чтобы по прошествии времени уступить место иному свету.

Мастер думал о царевиче с восхищением, а потом и как о части Вселенной, оказавшейся на земле по какой-то особенной надобности. Это представлялось вполне естественно. То и помогало мастеру, что невозможное, возвышенное, отобразившись в спокойной воде, приобретало земные черты, их можно было перенести на полотно, хотя они принадлежали существу необыкновенному, обретшему человеческие формы.

Мастер закончил работу и кивнул Сидхартхе, разрешая тому уйти. Царевич не медлил… Мастер долго пребывал в созерцании, это была награда за труд, он сидел, зажмурившись, уже не глядя на воду, однако мелькание перед глазами не исчезало, уводило все дальше и дальше, и неожиданно увиделся ему Учитель мира, равный великому Браме. Яркий солнечный луч упадал от него и растекался по земле. Люди тянулись к Учителю, в облике которого было так много от юного Сидхартхи, искали у него защиты и благословения.

До глубокой, удушающе темной ночи мастер не трогался с места, потом взял портрет и ощутил легкость в большом рыхловатом теле, и она так не вязалась с ним, привыкшим к неторопливым движениям. Захотелось сделать что-то энергичное, не свойственное ему, и, не найдя ничего другого, он быстро пошел по слабо протоптанной дорожке, весело размахивая руками, то есть совсем не так, как ходил прежде.

— О, Боги! — воскликнула Майя-деви, разглядев портрет. Она учтиво проводила мастера и долго не смела снова посмотреть на изображение Сидхартхи. Что-то в ней говорило: не надо спешить, сначала привыкни к тому, что вдруг открылось в царевиче. И вот что теперь открылось: на фоне изображения Сидхартхи, удивительного, слепящего хотя и спокойной, но ярко выраженной красотой и правильностью черт лица, Майя-деви отметила жесткое, непрестанно движущееся, не сминаемое временем противоборство духов.

Это противоборство испугало. Сидхартха стал частью ее самой, как стала частью ее Майя, когда она заступила место старшей сестры, родившей царю сына, а потом поменявшей свою сущность. Майя-деви сделалась уже не сама по себе, а еще и Майя, та вдруг ожила в ней и наделила ее новыми душевными свойствами, два человека точно бы существовали в ней и мирно соседствовали и вели по жизни.