Будденброки

Отображая реальную действительность во всем ее пестром — смешном и трагическом — многообразии, писатель не мог не отречься и от определения жизни, данного Ницше. Эпитеты «чистая» и «жестокая», которые Ницше прилагает к понятию жизни, разве они друг от друга так уж неотделимы? Разве не чист душою, ничуть не будучи жестоким, юный Мортен со своими добрыми серо-голубыми глазами, с наивным геттингенским вольнолюбием и с «настоящим скелетом, хоть кое-где и скрепленным проволокой», на который он, у себя в студенческой келье, напялил полицейский мундир в знак протеста против полицейского строя, царящего во всех немецких землях? Разве жизнь в высоких сферах духа и жизнь в искусстве во всех случаях равнозначны «обручению» с декадансом и со смертью? И разве маленький Ганно должен был неизбежно умереть лишь потому, что он родился истым музыкантом и композитором? Он умер от брюшного тифа, маленький Ганно, хотя летальному исходу болезни, быть может, и поспособствовала та «горечь жизни», каковую вселило в хрупкого подростка опруссаченное учебное заведение, подорвавшее его непрочную нервную систему…

Но «так только в книге», — поясняет Томас Манн в статье «К одной главе из «Будденброков». «Так только по Шопенгауэру и Ницше, повлиявшим на идейную концепцию первого романа писателя», — добавим мы. «В действительности же, — продолжает Манн, сопоставляя свою судьбу с судьбою своего героя, — он остался жить… И лучше послужил своему народу, чем его честные ограниченные предки».

То, что автор «Будденброков» ограничил себя изображением гибели «всего лишь одной ганзейской северо-немецкой семьи», ему не помешало показать важные сдвиги в развитии капиталистического общества (преимущественно внутриклассовую борьбу крупной буржуазии). Но «большая история» — немецкая революция 1848–1849 годов — в романе дана лишь в виде «анекдота», потешной легенды, сочиненной себе на потребу бравыми бюргерами, успевшими успокоиться после краткого испуга.

Вот небольшой отрывок из «политического диалога», возникшего в октябре 1848 года между консулом Иоганном и складским рабочим Корлом Смолтом: «— Эй, ребята, что за ерунду вы затеяли?.. Ну, говори хоть ты, Корл Смолт! Пора уж! Вы тут околачиваетесь с самого обеда… — Эх, господин консул… Так-то оно так, а только нам революция нужна, это уж как пить дать. Сейчас везде революция, в Берлине, в Париже. — Ну, так чего же вы хотите, Смолт? Говори же, наконец! — Эх, господин консул, я же сказал: республику хотим, так и говорю… — Ну и дурак же ты! Да ведь у нас и без того республика. — Эх, господин консул, так нам, значит, другую надо». В толпе раздался смех. Консул Будденброк вышел из дискуссии победителем.

В пору работы над «Будденброками» Томас Манн еще не «пришел к убеждению, что политическое, социальное составляет неотъемлемую часть в бытии человечества, принадлежит к единой проблеме гуманизма». Проблема, интересовавшая молодого романиста, «была не политической проблемой, а проблемой биологической, психологической;…момент социально-политический я учитывал попутно, почти бессознательно». Это ему, однако, нисколько не помешало тонко обрисовать выразительный образ маклера Гоша, немецкого либерала и эстета, в котором типически отражено «двоедушие», политическая неустойчивость немецкой бюргерской интеллигенции. Этот чудак — маклер, переводчик Лопе де Вега и почитатель всего прекрасного (в том числе и холодной красоты сенаторши Герды Будденброк, которая даже не подозревала о его существовании) — одинаково восхищался как мятежным народом («Великолепные парни, у многих глаза пылали ненавистью и воодушевлением!..»), так и умением консула Иоганна Будденброка говорить с толпой и подавлять в ней дух непокорства («Консул Будденброк, милостивые государи!.. О, что за человек! — так отзывался он о Томасе Будденброке. — Я стоял бок о бок с его отцом в тысяча восемьсот сорок восьмом году, когда тот в мгновенье ока усмирил ярость взбунтовавшейся черни…»).

Но в борьбе буржуазии с бюргерством (такова терминология Манна) он все же занял достаточно определенную позицию, решительно встав на сторону «бюргерства» с его прочными духовными традициями, бюргерства, которое в нору своего восхождения и расцвета обогатило немецкую культуру бессмертными произведениями Лессинга, Гете, Шиллера, Баха. Моцарта, Бетховена. Эти «всходы Добра» не удалось заглушить и и глобальному пессимизму Шопенгауэра, ни «философии молотом» Ницше, ни «эзотерическим звучаниям» Рихарда Вагнера. Напротив, к «хагенштремам», к дельцам новой формации — к «буржуазии», Томас Манн относился с презрением, видел в них темную силу, враждебную большой культуре.

5

Какова же все-таки была «политическая позиция», занятая «аполитичным» автором «Будденброков»? Кто он? Буржуазный консерватор? Пожалуй! Но и такая «исходная позиция» в иных случаях может привести к вполне неожиданным результатам.