Без начала-то нельзя, она не сойдется. Должно быть ладно да складно. Давай я тебе одну величальную скажу. Возьмем хоть тебя.
Вот песня. Разве этим коротышкам чета! Видишь, склад какой. Тут дальше пойдут и реки медовые, и ручейки сахарные, все на белом свете обещает. Не хошь, да пойдешь. Нет, на деле так не было. Теперь до свадьбы полгода знакомятся, а вот мне шести минут с ним не пришлось. Вот так и вышло. Как Татьяне, так и мне. Отцу да матери тогда как говорили: «Вам хорош — и мне хорош». Положила я три поклона: богу, отцу-матери, брату; потом всем подружкам. Все на голос голосила, прямо так вытягиваешь, неужели слезы не потекут? Матери так: «Благослови меня, родимая матушка, от сердца, от желания, в божий суд идти».
Сперва-то ласковый муж, в первую-то ночь. Ты хоть умри, а он свое возьмет, разве пожалеет. Уж детки большие были, углов стыдно, а от него не отвертишься.
Что ты, что ты, и это записываешь! Ну, смотри, проверю. У нас, бывало, Аленка Махова получила от дружка письмо, а она неграмотная. Идет Татьянин дядя, Менцифей, она к нему: «Прочитай». Он письмо раскрывает — и сразу читает: «Посторонним не читать». И говорит: «Я читать этого письма не буду». — «Почему?» — «Не велено. Запрещено в письме…» Так и ждала неделю, все показать боялась. Пока сам к ней не пришел. Вот люди были. Ужо летом приедешь, всех увидишь. И Ерша насмотришься. Все такой же сопатый. Горшечную у него отняли. Ведь фабриканты-то теперь не в моде. Он было упрашивать.
— Оставьте в родном заводе мастером. Я вам по новой форме кроликовые плошки буду делать. Производство-то без меня погибнет. Вы преступление против власти делаете.
Тут Белов наш вмешался:
— Не беспокойся. Мы кое-что и без тебя знаем.
— Коли так, давай кто лучше сделает, тот и мастером будет. Как, мужики?
Мужики на это согласны. Вот и решили — в выходной день, в этот день ярмарка бывает, около троицы. Ладно, все готовятся. Интересно — кто кого. Ерш носится.
— Мы искусство покажем, приходите в горшечную. У меня уже сын смыслит.
В этот день всей деревней идут в горшечную. Белов помалкивает, а Ерш дверь распахнул, калабушку на круг и в одной рубахе старается.
— Как рукава засучил, меня уж трясет. Энергия такая является. Руки золотые и все двенадцать винтиков тут.
В лоб себя тычет.
— Покажем, как руками действовать. Смотрите. Вон за глину взялся, а нога уж у тебя и работает. Она тебя не спрашивает. Я и зажмурюсь. И без огня, мне все равно. Песню могу петь. И все горшки один к одному, хоть бери ватерпас или циркуль.
К сыну-то повернется:
— Не упади, сынок, а то ткнешься рылом, перепачкаешься. — И на народ-то смотрит. — Наше искусство — никакой формы нет, а даем форму пальцем. Я вам все покажу. Руками не попробуешь, не поверишь. Как ухватился за горшок — на жилах держишься. Пальцем ткнул не так, горшок с круга летит. Зря ногой не бьешь, а то подметок не хватит. Только в коленке боль стоит после работы. Как болтами, чувствуешь, прижат к лавке. А глина! Я ее к вечеру накрою барахлом, она позавянет. Киснуть будет и для качества станет выше. У меня все, как на фабрике. И ногтей у меня нет, а то бороздят, царапают. Вот горшок. Будет ссыхаться, будет поуже, сядет на свое место. Ведь он живой совсем — красота. Вот уж и ребрышко делается. Вот пальцем кайму сделаем. Рисунок наложим, как венчик, будет больше и лучше оказывать. Извольте. Это не простой горшок, а художественный.
Вот он этот художественный горшок всем кажет. И все молчат. И вправду быстро и хорошо.
— Пожалуйста, наглядитесь досыта.
Ну, тут и крыть нечем. Ждут. Белов выдвигается.
— Покажи обожженный горшок.
Ерш несет обожженный. Все притихли. Белов этот обожженный горшок на руке вертит и глаза щурит.
— Ну, — говорят, — попал.
Только Ерш что-то заметил, улыбаться перестал. А Белов все смотрит, и Ерш все мрачнее.
— Я, — говорит, — и другого сорта покажу.
Белов все смотрит. Мужики ему:
— Долго ли, Белов? Вконец замучил. Сдавайся.
Белов горшок поднял и говорит:
— Горшок у него мертвый.
— Как так мертвый?
— Он сырыми березовыми дровами обжиг производит. Кислоты из них не выйдут, и горшок получается…
— Копченый?
Белов краснеет:
— Да, говорит, не чистый. От этих кислот.
И смеются, и интересно.
— Сначала огня немного кладется, а под конец дают жар — подойти страшно. Он делает не так, и горшок у него получается мертвый.
Все видим, у Ерша руки дрожат, а Белов говорит:
— Дай плошку с глазурью.
Ерш порылся, несет плошку. Белов опять смотрит. А мы ждем. Белов говорит:
— Глазурь слабая и слой неровный. Это ненадежно.
У него спрашивают:
— Как лучше-то сделать?