Будни

Ехать хотелось долго. Ограниченность и замкнутость вагонного пространства, гул движения, независимого от его личной воли, позволяли ему отрешиться от стройных рассуждений. Здесь он пассажир, его везут с работы домой, маршрут известен машинисту поезда, самому делать ничего не требуется. И даже думать пока ни к чему. Хотя — думается, будь оно неладно… Вот и материализовалась давешняя предрассветная цитата: «Неужели вы полагаете, что мы вам позволим?» …Телепатия, черт возьми! Даже во сне он научился предугадывать запретительные интонации… Однокашник намекнул ему, а теперь он, вольный казак, ученый, может поступать так, как подскажет ему его научная совесть. Впрочем, только ли научная? Оказывается, у совести есть множество ипостасей: гражданская, партийная, научная, рабочая, крестьянская, и еще, и еще… Сейчас время дробления понятий — наука дробится и даже правда дробится. Правда сегодняшнего дня, правда завтрашняя, правда вчерашняя. Ему все реже удается соединить их воедино — всегда приходится что-то вымарывать, чем-то поступаться в своих рассуждениях, даже если он рассуждает только для себя. Привычная и давно опостылевшая работа мысли: для себя, для внутреннего потребления — и не для себя. И притом образуется — как привычный вывих суставов — вывих сознания: то, что для себя, — неправильно, а то, что не для себя, — верно… Надоело. Пропади оно пропадом. Ведь можно же стукнуть кулаком по столу!.. Вот только надо вычислить тот стол, по которому имеет смысл стукнуть. Попусту подымать волну тоже неохота…

Выйдя из утробы метро на едва стемневшую улицу — фонари лишь начинали мерцать робким, пробным светом, — он не стал дожидаться автобуса, а пошел гуляющим шагом, пытаясь расположить толпу усталых, путаных и каких-то босых, не обутых в точные формулировки мыслей в стройную шеренгу.

В сущности, ничего особенного не произошло. Нечто подобное случалось уже не однажды — пора бы привыкнуть. Социология у нас не та наука, достижения которой встречают овациями и цветами.

Он взбадривал себя в такт шагам. Досада на бывшего однокашника редела. Умеренная честность, которую тот проявил, не столь уж повседневна: мог бы вообще не упреждать, а вот упредил. Мотивы, правда, не совсем чисты, но нельзя предъявлять к людям максималистские требования. Реальные жизненные обстоятельства многоцветны, но чаще — трехцветны, как сигналы светофора: зеленый, желтый, красный. Средний человек поступает согласно этим сигналам, винить его не в чем… Впрочем, все не так: нет в реальной действительности усредненного человека, он вычислен в статистике…

Ему стало вдруг лень прогнозировать, как сложатся дальнейшие обстоятельства. В последние годы они так причудливо видоизменялись, что порой неловко вспоминать, чему же он бывал свидетелем — даже не участником, а рядовым свидетелем; правда, иногда намеренно оставался свидетелем, не желая быть участником. Однако проходит время, — все более запутываясь, думал Владимир Сергеевич, — проходит время, и потомки уже не различают грани между двумя этими позициями: для потомков мы все участники. С нас спрос. А взять бы этого потомка за шиворот и сунуть, скажем, в мою науку конца сороковых — запищал бы потомок и тотчас превратился бы в предка, то есть в меня сегодняшнего…

Он думал так, приготавливая себя к тем поступкам, которые ему предстояло совершить, отстаивая свою нынешнюю работу. И его мысли шли вразнобой с его конечным решением — оно было волевым, противоречащим ходу рассуждений… Мое дело — работать. Исполнять свой долг в любых обстоятельствах. Банально? Ну и черт с ним, что банально. Зато честно.

«Зато честно!» — произнес Владимир Сергеевич вслух, не слыша своего голоса и не подавив в себе до конца своих усталых, надоевших сомнений.

Он с облегчением вошел в подъезд. Оставалось два марша лестницы до состояния желанного покоя.

Жена встретила его радостно.

Когда Владимир Сергеевич щелкнул входным замком, она мыла пол в коридоре; полоща в ведре тряпку, Наталья Михайловна подняла мокрое лицо и откинула со лба спутанные волосы.

— Раздевайся, милый, извини, я быстренько. В кабинет не заходи, пожалуйста…

Он снял плащ, прошел в гостиную. На диване была нагромождена разная мелочь с его письменного стола. Только сейчас он ощутил острый запах псины.

Из кухни доносился чей-то девичий смех и громкий голос сына. Они появились вдвоем, Борис с девушкой, неся мытую посуду.

— Знакомься, Алена, это мой отец, — сказал на ходу Борис. — Сейчас принесу еще один прибор, ужинать будем вчетвером.

Пока он сбегал на кухню, Алена поставила на стол тарелки и протянула свою пухлую маленькую руку Владимиру Сергеевичу.

— Вообще-то, я Ольга, но дома меня зовут Аленой. Мне жаль, что мы так долго не были знакомы с вами. Но я много о вас слышала…

Вернулся Борис с обеденным прибором.