Будни

— Ее мыть надо, она под себя оправляется, я стирать не поспеваю, топлю тряпки в реке. Голову ей расчесать надо, кормить с ложки, все делаю сам, ноги уже не держат… А они понаедут в субботу, пожалеют мать два дня из другой комнаты. Я ихним женам сказал: вы сколько получаете на своей работе? Они по восемьдесят рублей получают. Я говорю: буду платить вам по сто, ходите за Настей…

Хоронили ее на кладбище соседнего совхоза, в шести километрах от кордона. Охотхозяйство прислало грузовую машину, борта в ней откинули, кузов устлали еловым лапником.

Во двор перед крыльцом вынесли два табурета, поставили на них открытый гроб с маленькой, чисто прибранной Настей. Тело ее было намного меньше гроба. С полчаса она полежала так, ногами из дома, незрячим лицом к высокому просторному небу. День стоял ветреный, душе ее было улетать легко.

Мы шли до кладбища пешком вслед за медленной машиной. В кузове у гроба сидел Антон, придерживая руками высокий белоструганый крест.

Подле свежевырытой могилы всем нам насыпали в ладони кутьи — рисовой каши с изюмом.

В изголовье могильного холма, под самый крест, поставили наземь стопку с водкой — для прохожего, чтоб мог помянуть Настю.

Налили и нам по стопке.

Холм посыпали пшеном.

Секретарь парткома охотхозяйства отозвал меня тихонько на шаг и шепнул:

— Директор поручил мне произнести несколько слов. Но я ведь совсем не знал ее. Может, вы произнесете?

С кладбища мы вернулись на кордон.

В доме были составлены столы для поминок. Хозяйничали невестки. Антон был трезв, впервые я видел его в хорошем городском костюме, в белой рубахе с галстуком, в ненадеванных модельных туфлях. Он ходил вдоль столов, потчевал гостей, с ним чокались, а он только пригубливал. Лицо у него, как и всегда, было неподвижное, но сейчас опавшее, облетевшее, и глаза голые, не покрытые никаким выражением.

Сыновья сидели среди гостей вразнобой, далеко друг от друга. Мать, с которой они особо не считались при ее жизни, объединяла их вокруг себя своей докучливой заботой — они этого не понимали тогда, — и сейчас, когда она умерла, она тотчас начала расти в их виноватой памяти, но уже у каждого в отдельности…

Оставшись один, Антон зажил совсем плохо. Готовить на себя не стал, открывал ножом консервы, да и те до дна не ел. Курил бесперебойно, удушливо кашляя. Дом убирал чисто, мыл полы, ходил босой из комнаты в комнату, смотрел в окна на реку — она осталась, как была, и лес на том берегу, как был.

Пенсию ему дали уже давно, полную, хорошую, он ездил за ней на мотоцикле в поселок, в сберкассу. Потом забирал в магазине хлеба на неделю, водку, грузил в коляску. Пил в одиночку, когда по-черному, ничем не заедая, а когда растягивая бутылку на целый день, как лекарство.

Сыновья приезжали теперь пореже, и Антон, зная, что они хоть и молчат, но осуждают его нынешнюю жизнь, старательно дожидался, что кто-то из них проговорится, укажет ему, а он скажет: ты мне не указывай!

Никакого зла на них у него не копилось, да и не с чего было копиться. Но вспоминалась вдруг ненадолго всякая давняя чепуха, на которую он раньше нисколько не сердился, а сейчас она выборматывалась в башке, помогая ему вооружиться на всякий случай.

В эту пору мы виделись с ним, пожалуй, чаще, нежели раньше. Он был ничем не занят, одинок, и то мне удавалось выманить его на совместную рыбалку, то он и сам вдруг появлялся у меня в поселке.

Поздней осенью задул с залива над кордоном ветер, он набирал силу и вой, хотя казалось, что уже сильнее некуда, волны на реке пошли вспять против течения, а выло дремуче, словно земля еще не создана и жизни на ней нет.

В такой день возник у меня в доме Антон. Я не представлял себе, как он смог пробиться сквозь такую погоду на мотоцикле.

Он снял с головы мокрый шлем, утерся шарфом, сел.

— Как же ты доехал?

— А ничего… У тебя есть выпить?

— Если останешься ночевать, дам.

Он выпил стакан водки, поклевал через силу закуску.

— Слушай, я пропаду… Не могу один. При людях совестно, а сам с собой пла́чу.

Чем его можно было утешить? Ничем.

Под утро он укатил, не дождавшись, покуда я проснулся…

Прожив зиму в городе, ранней весной — снег еще не сошел на дорогах — я поехал на кордон проведать Антона, по правде сказать, беспокоясь, в каком виде застану его. Что он жив и здоров, мне было известно от Миши, уже работавшего в городе инженером. Я звонил ему на службу, он отвечал мне с привычной односложностью, но в голосе его появились еще и суровые нотки, когда речь заходила об отце.

Встреча с Антоном обрадовала меня. Он был неимоверно тощ, курил так же запойно, но лицо его было чисто выбрито, а в глазах посверкивало хоть и нечто неясное мне, однако живое.

Сперва мы поговорили о корюшке — она должна была вскорости пойти из залива в реку, и этот день, начало ее хода, ни в коем случае нельзя было прозевать. Антон показал мне два новых глубоких сачка на трехметровых палках, черпать ими корюшку будет удобно. Показал и новые блесны шведского образца — рыбки-переломки.