Будни добровольца. В окопах Первой мировой

Капитан Мозель ужасно скучал. Скука была его основным занятием в течение четырех месяцев. Проклятая позиционная война! Где работа, достойная порядочных кадровых офицеров? Вспомнить сентябрь 1914 года! Тогда, само собой, каждый день выезжали верхом с криками «ура», снимали орудия с передков[3], делали двадцать-тридцать залпов из винтовок прямой наводкой. Ах, как эти англичане выпрыгивали из высокой межи – длинноногие, в полном соответствии со своей породой! Из них, естественно, делали месиво. Потом орудия обратно на передки, спускаемся с холма, галопом на следующий холмик, и так в том же духе по три-четыре раза в день. И вот теперь застряли здесь. Даже высокие лакированные сапоги и серая тужурка с черными обшлагами не могли его утешить.

Неделями не было ни единого выстрела со стороны противника, и, что еще хуже, им самим неделями не давали стрелять. Стояли с врагами в трех километрах друг от друга, словно подружились и по взаимному уговору впали в блаженную зимнюю спячку. Чушь какая-то!

А теперь вот пришли приказы из канцелярии: нести пешее дежурство на огневой позиции, а также провести артиллерийские учения. Мозель называл этот вид спорта «война в подштанниках».

Ночью было еще терпимо. Батарея строила в окопах наблюдательный пункт. Копали с одиннадцати до четырех утра. Почти все расчеты на ногах. Ладно, это хоть какое-то шевеление с оттенком походной жизни.

Мозель каждую ночь с одиннадцати до четырех часов утра пробирался среди своих людей, то появлялся возле копателей, то фыркал сквозь зубы приказы, то пропадал, то приходил к пехотинцам на первую линию. Постоянно то тут, то там.

Он напоминал собой охотничью собаку, идущую носом по следу. Где добыча, жертва? Ищи, ищи!

3

1/96 ПАП состоит из шести орудий. Они в походе с самого начала войны и до сих пор все невредимы. Следы шрапнельных пуль оспинами виднеются на бронещитах, но листовая сталь надежна, а боеприпасы противника – при Ле-Като это подтвердилось – по общему мнению, ни на что не годились.

Орудия выстроены, справа от каждого тележка с боеприпасами, шагах в двадцати друг от друга, одно за другим, почти в ряд. Не вкопаны, а прямо на голой земле. Капитан Мозель не считает необходимым проводить шанцевые работы. Чувство укрытости ведет к трусости. А кроме того, в его понимании, земляные работы легко обнаружить с вражеских самолетов. Поэтому единственное – брошено немного песка на низ щитов и в качестве укрытия над каждым орудием и над каждой повозкой с боеприпасами натянуты большие брезентовые полотна. Если смотреть издалека, можно подумать, что перед вами серо-коричневые горы лунного ландшафта.

Даже когда однажды командир полка осмотрел позицию и выразил сомнение, не могут ли вражеские летчики раскрыть расположение батареи, стоявшей на большом поле репы – по коричневой, и потому приметной, полосе – поменялось лишь то, что репы были обезглавлены, а их ботва со стеблями и листьями бережно пересажена на брезентовые полотнища.

Расчет проживает справа от батареи. Там одна яма за другой. Стены из толстой глины. Крыша из ботвы поверх толя. Ни окон, ни дверей. Входной проем закрыт брезентом. Этого хватает, чтобы сохранить тепло небольших орудийных печек. Ни стульев, ни столов. Земля, покрытая деревянными рейками, лишь в иных, более благоустроенных обиталищах образует не слишком-то широкую кровать. В каждой такой норе по трое человек. В дальнем конце виднеется укрытие командира. Мозель ненавидит любой комфорт. Он ненавидел даже печку до тех пор, пока его ноги не собрались объявить забастовку. Теперь огонь горит, позволяя ему писать письма на коробке из-под маргарина. И вот уже три месяца, с воскресенья на воскресенье, в дивизион идет доклад: что состояние расчетов неизменно хорошее, что боезапас неизменно прежний, а в остальном на фронте никаких особо новостей не установлено.

4

Райзигер был приписан к третьему орудию батареи. В одной норе с ним проживали доброволец Херман и резервист Зюскинд.

В то воскресенье спали до часу дня. Потом в животе заурчало. Райзигеру как младшему пришлось готовить. В углу укрытия стояла консервная банка, разбухающая от земли, риса и лапши. Он положил всё это в воду и поставил на огонь. Когда сготовилось, варево поделили поровну на три части и съели с мармеладом. Рецепт был новый, изобретение Райзигера. И раз уж даже «старику» Фрицу Зюскинду понравилось, дружба завязалась быстро. После ужина Райзигер выложил на стол сигареты. Пошел разговор.

Зюскинд:

– Давно на фронте?

Райзигер:

– Я был в колонне снабжения – и вот, впервые на позиции.

Херман:

– И как вам у нас?

Зюскинд:

– Можешь к нему на «ты», он ведь не старше нас.

Райзигер (смущенно):

– Ладно. Но я себе представлял войну совсем иначе.

Зюскинд:

– Да на хрен! Мужик, это всё дерьмо, что ты там представлял. Говорю тебе: если не сбежим отсюда поскорее, к следующему Рождеству тоже домой не попадем.

Райзигер:

– С самого начала тут?

Зюскинд:

– Конечно, я со Стариком выступал в поход. Он ловкий парень, этот Мозель. Сейчас он просто злится, потому что ничего не происходит.

Херман: