Будни революции. 1917 год

26 февраля 1917 года по старому стилю в Петрограде лидеры кадетской партии Милюков, Маклаков и Шингарев беседовали с французским послом Морисом Палеологом. Последний потом запишет в дневнике: «Заметил, что уроженец Москвы Василий Маклаков, тип истого жителя Первопрестольной, никогда не говорит “Петроград”, только “Петербург”. Спросил – “Почему?”. “Потому что Петербург – немецкий город, который не имеет права называться славянским именем. Когда заслужит, тогда буду называть Петроградом”». Подоплека с «бургом» или «градом» объяснялась тем, что в обществе царило недоверие к царской семье. Главным образом – к немке-императрице. Ее иначе как Алиса, Алиска не называли. Причем не только на улице, но и в высоких кабинетах. Палеолог продолжает: «Считая, что мои гости слишком возбуждены, слишком уж рвутся в бой с царизмом, посоветовал им запастись терпением. Но при одном этом слове “терпение” Милюков и Маклаков вскочили, как ужаленные – “Довольно терпения! Если мы не перейдем к действиям, массы перестанут нас слушать…”» Это к тому, что Февральскую революцию якобы никто не готовил, она произошла неожиданно и стихийно. Как минимум по ощущениям к перевороту были готовы и на улице, и в кабинетах. А что же в царском дворце? Неужели ничего этого не видели?

Александр Солженицын в своем «Красном колесе» пытается понять логику действий императора: «После убийства Григория Распутина государь ни в чем не мог пойти на уступки обществу. Подумали бы, что, вот, – освободился из-под влияния. Или, наоборот, – вот, боится тоже быть убитым. Под упреками жены Николай вознамерился, наконец-то, перейти к решительному правлению. Наперекор общественному мнению, во что бы это ни обошлось. Нарочно стал выбирать в министры людей, которых так называемое общественное мнение ненавидело – Голицына, Протопопова. А преданного и прежде любимого министра Николая Маклакова – уволил». Прервем цитату. Обратили внимание – и там, и там Маклаков. Да, родные братья – Василий и Николай. Первый, либерал, жаждет переворота, второй – убежденный монархист. Одна семья, одно воспитание, оба озабочены одним и тем же – как спасти государство. И рецепты – противоположные по целям – по форме одинаковые – хирургические. По мнению Солженицына, Николай II в начале 17-го года решил нанести опережающий удар – вернуть на свои места всех твердых монархистов и распустить Думу. Дождаться окончания срока ее полномочий, в конце года, и провести выборы в Думу новую, пятого созыва. И поручил Николаю Маклакову составить резкий по тону манифест, что тот и сделал. Да только император сам тут же и убоялся своей решительности. Солженицын пишет об этом: «Обессиливающие сомнения одолели государя, а нужно ли обострять, а не лучше ли – мирно, как оно все само течет, не обращая внимания на забияк. Переворот? Революция? Так это же все болтовня, во время войны никакой русский на переворот не пойдет. И армия беспредельно верна, да и смутьяны-заговорщики из Думы, тот же брат Маклакова, Василий, не решатся, хотя департамент полиции и подал на них рапорт с обвинением в подготовке заговора». В результате вместо манифеста о роспуске Думы в тот день государь начертал резолюцию на рапорте охранного отделения: «Общественных деятелей, да еще во время войны, трогать нельзя».

09.02