Будьте как дети

Разговор с Амвросием его очень удручал, он возвращался к нему и возвращался, похоже, даже считал, что человеческая усталость, на которую раньше ссылался, - ерунда, обыкновенная отговорка, настоящая причина в том, что люди чувствуют, что с ним нет благословения.

Рассказ Никодима о беспризорниках “Илья” встретил равнодушно. Сколько Никодим ни доказывал ему, что именно они, несчастные и исстрадавшиеся, приняли на себя зло мира, они одни сохранили связь с Господом и могут быть предстоятелями рода человеческого, он лишь отмахивался. “Но, наверное, продолжал Никодим, однажды я его допек, и тогда - разговор был дня за три до рецидива болезни - он сказал несколько вещей, которые, хоть они и ересь, я помню до сего дня. “Илья” утверждал, что человек здесь, на земле, живет так, будто не он создан по образу и подобию Божьему, а сам изваял Господа в соответствии со своей испоганенной грехом природой. Словно вторя одному моему соседу по бараку в Абаканлаге, “Илья” думал, что все зло, все смерти и казни, которые есть в Писании - наше человеческое зло и к Богу оно не имеет никакого отношения. В частности, говорил это и про Египет, а когда я напомнил, что Господь сказал про Себя: “…ожесточу сердце фараоново, и явлю множество знамений Моих и чудес Моих в земле Египетской” (Исх. 7, 3), ответил, что “ожесточение сердца” - то же рабство, та же неволя, что фараон наложил на избранный народ Божий, и она просто, как верный пес, вернулась к своему хозяину.

Он не верил в воды, которые в день суда поглотили человеческий род и по которым плавал Ковчег; по словам “Ильи” выходило, что перед потопом сами люди денно и нощно наполняли землю грехами, пока Господь, отчаявшись, не махнул рукой на Адамово племя и не дал ему захлебнуться в собственном зле. Теперь же, когда Господь поклялся, что потопа на земле больше не будет, мы совсем распоясались. Убийствам, ненависти, жадности - словом, мыслимым и немыслимым грехам нет ни предела, ни конца, а Он, будто терпеливая нянька, все снисходит, снисходит к человеческим мольбам. Верит нашим лживым раскаяньям и, простив, каждому вытирает слезы. Лучше мы от этого не делаемся.

Что касается детей, продолжал “Илья”, то они нам не указ. Не имея сил больше терпеть зло, Господь сотворяет чудо, и от нас, с ног до головы погрязших в смертных грехах, рождаются чистые, непорочные души. К сожалению, и они, заматерев, начинают творить зло - так велика его прелесть. Еще хуже, что, насмотревшись на детей, на то, как они любимы Господом, и мы не желаем взрослеть.

Век за веком нас мучают бесы гордыни и избранничества, из-за них мы, будто воду, льем и свою кровь, и чужую, но отвечать ни за что не хотим. Чуть что - начинаем вопить, что мы маленькие, неразумные и спроса с нас нет. Что бы ни натворили, как были невинны, невинными и остались. В крайнем случае, сваливаем все на других, которые нас попутали, словно нечистая сила, сманили во зло. О настоящем раскаянии мы даже не слышали, а без него грехи не искупишь.

В Томске, продолжал Никодим, ГПУ почти месяц ничего обо мне не знало. Я до последнего верил, что сумею поставить Пашу на ноги, и не хотел его выдавать. Конечно, я понимал, что, может быть, выхаживаю его для чекистской пули, но когда ходишь за умирающим, о том, что будет дальше, особо не думаешь. Однако спасти Пашу, говорил Никодим, мне не удалось. До сих пор помню, как он все умолял Господа сохранить ему жизнь, дать пройти с крестным ходом, а тут, когда понял, что умирает, сделался вял и безразличен, только однажды снова повторил, что, значит, Амвросий был прав и путь его неблагословен.

Вечером накануне кончины, рассказывал Никодим, когда я сменил Паше белье - прежнее от пота было хоть выжимай, - он долго, так что мне сделалось стыдно, благодарил, а затем как-то сразу, без перехода попросил его исповедать. Я было предложил завтра утром пойти и привести другого священника, у меня самого ни для причастия, ни для соборования ничего не было, но он, отказываясь, покачал головой. Исповедовался Паша недолго и после отпущения грехов - было это где-то в третьем часу ночи - впал в забытье.

Я сидел рядом, смотрел на огонь в буржуйке, пока дрова не прогорели и избу не начало выхолаживать. Нужно было идти в сарайчик, полом из которого я топил уже второй день. Наверное, с час я провозился, выламывая и рубя доски, а когда вернулся и стал складывать их у печки, вдруг понял, что в избе странно тихо. Во сне “Илья” все эти недели дышал хрипя, то и дело постанывая, а тут было - ни звука. В первую минуту я подумал, что у него спала температура и он спокойно спит, и лишь когда подошел к кровати, увидел, что он отмучился. Следующим утром я Пашу отпел, причем читая отходную, дважды путался, просил Бога о новопреставленном рабе божьем Илье.