Будьте как дети

Так прошло восемь месяцев, а потом в один из последних дней ноября директор прямо с урока, не позаботившись о замене, вызвал ее к себе в кабинет. Едва Дуся вошла, извинился, что сорвал занятие, но сказал, что тянуть не имел права. Из Москвы получено срочное и чрезвычайно ответственное задание. Часть найденного ею он месяц назад отправил в Москву лично Дзержинскому, и вот сегодня Феликс Эдмундович секретной телеграммой подтвердил важность начатой Дусей работы. Более того, продолжал директор, Дзержинский просит по возможности откомандировать нескольких сотрудников для ее продолжения и спрашивает, нельзя ли на сугубо добровольных началах направить одного из воспитателей детдома - лучше из тех, кто подобными вопросами уже занимался, для сбора новых материалов, что называется, в “поле” - прямо среди городской шпаны.

Сказав про “поле”, директор выжидательно посмотрел на Дусю, но она молчала, и тогда он, прямо по Никодиму, добавил, что если она согласится, ЧК с санкции Дзержинского, чтобы найти Дусиного брата, прошерстит всю Сибирь и Дальневосточную республику. Если здесь ничего не найдут, есть разрешение на использование заграничной резидентуры в Харбине, Шанхае, в случае необходимости и в Европе.

Соглашаясь, Дуся кивнула. В сущности, она давно уже ждала, что разговор с Никодимом и ночь, когда она прочитала про смерть мужа, должны вылиться во что-то вселенское, и теперь не была напугана ни тем, что ей предстоит стать городской шпаной, ни тем, что Пашу будут искать чуть ли не в десятке стран. Дусе даже начало казаться, что ее наставником так и было задумано.

На следующий день, чтобы новый избранный народ с ходу ее не отверг, наоборот, признал за свою, в детдоме для затравки она была обрита под ноль (позже Дуся любила говорить, что то был ее первый постриг). Разом лишившись длинных и очень красивых пепельных волос, она, едва только дотянулась до зеркальца, с удивлением обнаружила, что решительно помолодела и смотрится хоть и изможденным, но весьма смазливым подростком. Одним из тысяч других, кто, несмотря ни на что, выжил в тифозном бараке. В общем, первый этап ее скорее обнадежил, она даже стала думать, что предложенная роль, может, и вправду по ней. Дальше Дуся перешла в руки детдомовского завхоза, в каптерке которого нашелся целый ворох всяческого рванья. Она переоделась, по дурости больше думая о чистоте, чем о тепле, была до отвала накормлена и на рассвете, воспитанники еще спали, выпущена за ворота колонии.

Оказавшись одна на занесенной снегом улице, она, какое-то время привыкая к своему новому положению, к холоду, нерешительно топталась и вдруг ни с того ни с сего уверилась, что с ней благословение Божие и испытания, которые будут ниспосланы, окажутся ей по силам. Уже зная, что ее и примут, и не обидят, она легко, пожалуй, что и весело засеменила в сторону городского рынка. До базарной площади за Дусей на всякий случай следили, но едва пошли торговые ряды, она, по словам топтуна, “сделала ноги” и, словно опытный воришка, растворилась в толпе.

С директором детдома у нее было договорено, что в коммуне она будет появляться примерно раз в два-три дня, чтобы оставить собранные материалы, а заодно вымыться и поесть. Два месяца, что она прожила на улице, этот график соблюдался без сбоев. Окончательно Дуся вернулась в коммуну лишь в конце декабря, прямо перед Рождеством, когда уже снова лежал снег. Насколько я знаю, директор коммуны результатами ее командировки остался вполне удовлетворен, она даже получила грамоту от Хабаровского ЧК. Всего среди шпаны Дусей было записано около дюжины языков и примерно полсотни молитв (прилюдов и считалок). Не сомневаюсь, что того конверта с языками, который Ленин получил от Дзержинского незадолго до своей смерти, без нее никогда бы не было.

Проведя в Хабаровске почти год, но так ни сама, ни с помощью “чрезвычайки” не найдя никаких следов брата, Дуся в январе двадцать третьего года вернулась в Москву. Как и после смерти сына, она думала, что общая беда их с матерью еще сильнее сблизит, но получилось наоборот. Мать из ее хабаровских писем почему-то поняла, что Дуся знает, где Паша, и возвратится уже вместе с ним, теперь же, лишившись последней надежды, не могла ей простить обмана. Дуся видела, что что бы ни делала, все вызывает в матери глухое раздражение, едва ли не ненависть. Будто она и впрямь виновата. Еще больше Дусю огорчало, что от нее успел отвыкнуть Сережа. Он хоть и встретил ее с радостью, прежней доверительности уже не было.