Будьте как дети

Но если Сережа, несмотря на обет, не продлил в их семье служение Господу, то Дуся, в чем у меня мало сомнений, как могла полно переняла отношения с Христом юродивой Клаши, что в двадцать шестом году отпела ее еще живой, дала знать, что пришла пора уходить из этого мира, если же Дуся будет тянуть, медлить, душу уже не спасешь.

…………………………………………………………………………………………….

В Снегири к отцу Никодиму, хотя и с перерывами, я ездил почти тринадцать лет. Меня устраивало, как он служит и как исповедует, правда, удивляло, что собственную судьбу - тюрьму, лагеря, читая проповеди, он старательно обходит стороной, говорит так, будто революции вообще не было. Конечно, церковь знала много гонений, целые эпохи преследований и казней, но большевики были законной частью печального реестра, а он как будто о них не помнил. Однако то уходил от Никодима, то возвращался я не из-за проповедей.

Обычно в Снегирях я бывал на воскресной обедне, и когда после службы отец Никодим звал меня почаевничать в гостиной на втором этаже, возвращался в Москву лишь поздним вечером. В гостиной Никодим был другим даже внешне. Служил он в черной монашеской рясе, а к чаю переодевался в костюм, в котором ходил и по поселку. Старенькие полотняные брюки и чуть менее линялый пиджак - если судить по картинам и фотографиям, почти униформа сельского агронома тридцатых годов. За чаем лагерных разговоров Никодим уже не избегал, и помню, что эта смена декораций меня смущала, хотя я не думал и не думаю, что в церкви он боялся доносов и новой посадки. Скорее дело было во времени. Лагерь оборвался чересчур резко, третий срок Никодима не перевалил и середину, и для многого из своего опыта зэка он пока не нашел места.

То, что пойдет ниже, я слышал на снегиревской даче, слышал из его уст, и сейчас, как и раньше, не готов от него отделить. Некоторые мысли он высказывал, ссылаясь на сокамерников, то есть давал им и имя, и биографию, иногда весьма причудливую, но никогда - со счастливым концом; с другими спорил, при нас, часто и с нашей помощью, пытался их опровергнуть, и все же меня - подозреваю, и остальных - не радовало, что сразу после службы мы слышали от священника вещи неканонические, с точки зрения православия, нередко вообще прямую ересь. Хотел Никодим того или не хотел, но он, будто испытывая нашу веру, сеял сомнения, и они были тем больше, что мы видели, что и для него ничто никуда не ушло, по-прежнему тревожит.

Никодим рассказал нам о сокамернике по Барнаульской следственной тюрьме, амурском казаке Николае Евстратове. Евстратова трижды расстреливали, однажды, добивая, даже всадили пулю в затылок, но он выкарабкался и объяснял Никодиму, что все испытания дарованы Руси ради одного - чтобы Господь мог явить ей Свои чудеса. Что каждый, кто не погиб в Первую мировую войну, и Гражданскую, и Отечественную, кто прошел следствие, тюрьму и лагерь, - жив по чуду Господню. И нет в мире другого народа, в котором столько людей могли бы сказать, что они живут под покровом Божьей Благодати. Так что велики страдания, но искупление не меньше.

В другой раз Никодим завел речь о знакомом старовере из беспоповцев - в лагере под Абаканом, где в бараке оказалась чуть ли не дюжина его единоверцев - он учил своих, что свобода выбирать добро и зло - едва ли не главное, что даровано человеку. Мы созданы собеседниками Господа, теми, кто, когда придет время, по внутренней необходимости, а не как солдаты по приказу, выберет добро и откажется от зла. Чудо же гибельно, говорил беспоповец, хотя Господь из жалости, из сострадания к человеку иногда и снисходит до него. Оно не просто нарушает законы сотворенного Богом мира, еще страшнее, что у людей опускаются руки, и в надежде на новые и новые подачки сами они со злом смиряются.

В Снегирях нередко поминался отец Паисий Величковский. Мне кажется, что многое из им написанного отцу Никодиму было очень близко. В частности, мнение отца Паисия, что все зло нашего мира - в наших же душах, там же идет и борьба с ним. Когда монах в темноте своей кельи лишь с именем Господа на устах сражается с искушениями и соблазнами, это не только его искушения, его соблазны, но и всего мира. Войны, богоборчество - тоже в наших душах, а мирские восстания, ненависть, убийства - вторичны и несамостоятельны. Они отголосок, эхо. И на том, что было ближе, однажды пояснил: “Революция - конвульсии, эпилептический припадок. Борьба со злом в душе и теле человека дошла до предела, до крайней степени напряжения и кто победит - неизвестно”.