Будьте как дети

Тогда в пивной он то объяснял Ленину, что влагалище происходит от корня лаг-лож: “влагать”, “ложе”, “ложбина”, и тут же себя опровергал, спорил, что нет, от слова “влага”. То есть место, где всегда влажно и где семя даст всходы, не погибнет от засухи. Наконец, для проформы спросив у Ленина согласия, мирился. Теперь у него выходило, что у влаги и ложбины один корень. Ведь воду, влагу, будь то источник, ручей, река, озеро, болото, ты всегда ищешь внизу – в логе, ложбине. Это совпадение казалось ему замечательным, может, даже решающим, оно ясно свидетельствовало, что сказанное выше правда. Позже и эти его соображения Ленину тоже понадобились».

………………………………..

В девяностые годы мой бывший экспедиционный начальник сделался шишкой в Совете министров, и по его предложению я несколько лет проработал главой Комитета образования Ульяновской области. До революции – Симбирской губернии. В стране тогда дружно стали забывать Ленина, памятники его стояли по-прежнему, но кому они поставлены, многие уже не знали. Не то в Ульяновской области. Здесь, на своей родине, Ленин и не думал отступать. Во всяком случае, за первую неделю работы мне раз двадцать напомнили, что я занимаю ту же должность, что веком раньше отец Ленина.

Область была отчаянно бедной, денег моему комитету доставались крохи, и немалая их доля шла на интернаты, в частности, на интернат номер три для детей с разного рода физическими недостатками. Для города это заведение вообще было головной болью. Директором там когда-то работал некий Лестиков, в восьмидесятые годы его посадили за крупные хищения, и вот теперь, когда власть сменилась, он буквально завалил ульяновское начальство доносами. Третий интернат он называл вертепом, утверждал, что преподаватели там насилуют воспитанников, а те, в свою очередь, друг с другом совокупляются прямо на уроках. После отбоя в спальнях и вовсе шабаш.

Это дело было первым, с которым я должен был разбираться, и, прежде чем идти в интернат, я позвонил одному московскому знакомому, хорошему детскому психологу. Что он меня утешил, сказать нельзя. Ничуть не удивившись, он стал втолковывать, что в подобных местах к половой жизни дети относятся как к любому естественному отправлению, поделать тут что-нибудь невозможно, даже и пытаться не стоит. Лестиков не соврал, в интернатах, а тем более в специнтернатах, воспитанники начинают спать друг с другом, едва возникает первое влечение. Всё происходит достаточно просто, благо они круглые сутки находятся под одной крышей. Я обязан понять, что специнтернаты отнюдь не рай, что попадают туда больные, тяжело больные дети, радости у них немного, и койка – самый доступный способ ее получить. Что меня действительно должно волновать, так это чтобы среди воспитателей не было педофилов и чтобы старшие воспитанники не совращали, тем более не насиловали младших. Если же здесь проблем нет, а я всё равно буду рыпаться, принимать меры, добьюсь одного – на место нынешних педагогов придут куда худшие.

Кроме доносов на интернат скопом, был еще и десяток персональных – на некоего Ищенко, учителя истории, который в восьмидесятые годы первый дал на Лестикова показания. На общем фоне они выглядели невинно. Ищенко обвинялся в том, что, нарушая методику, употребляет на уроках множество слов, которые не знают и ученики обычных школ. Методика была светом в окошке. Помню, что, очень довольный собой, я решил, что влеплю неизвестной жертве за нее выговор и с чистой совестью рапортую по начальству, что меры приняты. Больше же, как советовал приятель, никого трогать не стану. Впрочем, в итоге не пострадал вообще никто.

Помню свое первое посещение интерната. Парты в классах были маленькие и неудобные, выбрав, чтобы никому не мешать, угловую, на самой «камчатке», я несколько минут искал, куда бы деть собственные длинные ноги, наконец нашел, вынул блокнот, ручку и для страховки включил диктофон. Поначалу я думал лишь о доносах Лестикова и только на второй неделе вдруг стал понимать, что то, что слышу в классе, – законная часть истории, которая многим людям вокруг меня некогда поломала жизнь.

Уроки Ищенко с рассказами о последних четырех годах жизни Ленина я решил здесь привести и по этой причине, и потому, что нечто схожее за тридцать лет до него слышал в совсем другом месте и от совсем другого человека – ныне покойного Фарабина.

Наверное, необходимо сказать еще две вещи. В классе, в котором я вел записи, как обычно и бывает в специнтернатах, были дети разных возрастов и очень разного уровня. Но о том, понимают ли его (Лестиков не врал), Ищенко вряд ли задумывался. Он, по-моему, не сомневался, что его ученикам достаточно намека, чтобы отделить правду от лжи. А кроме правды, никому ничего не нужно. И второе: в ищенковских рассказах – последнее я сейчас вижу четко – два Ленина. Один – медленно, мучительно умирающий, прощающийся со своей прошлой жизнью. Но в нем, в этом безнадежно больном старике, прямо на наших глазах нарождается другой Ленин – сильный, упорный, готовый к борьбе.