Будьте как дети

Связываться с осатаневшей сворой охранники побаивались и идти не хотели, но Ленин настоял. Против ожидания всё сошло, как в водевиле. Увидев двух чекистов в кожанках и при наганах, шантрапа бросилась врассыпную. Через минуту ее будто и не было. Ленин тогда снова подумал, что дети – этакая анархистская дрянь, жестокая, трусливая, и вечером по телефону сказал Дзержинскому, что переловить беспризорников – ерунда, главное – вас перевоспитать. Выковать, выточить из мало на что пригодного материала закаленных, преданных революции работников, свою смену.

После рассказанного, продолжал Ищенко, ясно, что причин не слышать Господа у Ленина было достаточно. Так он упирался, упирался, пока 25 мая двадцать второго года его не настиг новый удар. Двадцать пятое мая – поворотный пункт – начало ухода Ленина из взрослой жизни. Для него он был не просто труден, долог и не слишком понятен.

Через того же Гетье он в июле двадцать второго года с недоумением жаловался Троцкому: «Ведь не мог ни говорить, ни писать. Пришлось, как маленькому, учиться заново». И тому же Троцкому Крупская спустя полгода объясняла: «Читать он давно не может, а учует свежую газету, руки так к ней и тянутся. Для него типографские запахи – бумаги, красок, машинного масла – какие-то радостные, бодрые, веселые, в обед он, хоть и знает, что для детства это вредно, подкатит на своей коляске к журнальному столику и на лету, словно карманник, зыркает, схватывает заголовки «Правды». Потом, будто ничего не было, едет дальше».

Особенно Ленин переживал, что не может писать. Говорил Бухарину: «Вот дойдешь до такого состояния, как Аксельрод, ведь это просто ужас». В другой раз: «Можете поздравить меня с выздоровлением. Доказательство – почерк, смотрите, он почти человеческий».

Так больше года его туда-сюда и мотало, тем более что родные уходу Ленина в детство мало сочувствовали. Мария Ульянова писала: «Видела сон, будто Ильич снова прежний. Ах, как бы он был в руку!» Крупская не раз подступала к нему, спрашивала, почему он теперь зовет к себе одних детей, когда за ним готов идти весь народ. Не верила, что остальные – балласт, что собственные грехи стреножат их лучше любой веревки – такие, какие они есть, им не дойти и до околицы.

Крупская очень долго надеялась, верила в его выздоровление. Двадцать седьмого сентября двадцать второго года она записывает в дневнике: «Сегодня до середины ночи валялась у Ленина в ногах. Убеждала, что и недели хватит, чтобы разогнать кремлевскую шушеру, а дальше – пускай, мешаться ему я больше не буду». Она так просила, что однажды он едва не поддался, лишь в последний момент понял: вместо нынешних придут другие, и ничего не изменится. Путь к Спасению один – с детьми в Иерусалим. Впрочем, и Крупская остывала, как привыкла за десятилетия – смирялась, даже просила прощения. Только с марта двадцать третьего года она и он опять едины.

Ленин поворачивал медленно, как большой тяжелый пароход, продолжал Ищенко, но он поворачивал к вам, тут нет сомнений. Всё яснее он видел, что вы единственные, кому и вправду нечего терять. Страшился лишь одного – удастся ли найти с вами общий язык. Вы знаете, что Ленин не был пролетарием, но робости перед рабочими он никогда не испытывал, иное дело – дети.

Он видел, что, чтобы быть принятым вами, прежде самому надо стать ребенком, навсегда распрощаться со взрослой жизнью. Иначе так и останешься чужаком. Ваша неукорененность в прошлой жизни манила его, будто наркотик. Крупской он говорил, что только вы готовы до основания, как Господь при потопе, разрушить, смыть с лица земли то, что есть. Взросление, объяснял он ей, это принятие в свою душу греха, в мире же, который построят дети, греха не будет вовсе, а значит, не будет и взросления.

Путь Ленина в детство был и началом его собственного пути в Святую землю – это главное. Пусть и дальше по временам он шел в Иерусалим неуверенно, бывало, норовил сойти на обочину, а когда Господь ловил, не каялся, а, как маленький, оправдывался, спрашивал, почему для него, Ленина, уйти в детство – то же самое, что уйти в смерть? Ведь это нечестно, и тут же понимал, что нет, честно: чересчур много крови он прежде пролил.

Урок № 2. Руковидец

Ищенко рассказывал классу, что в двадцатом году, в первых числах апреля, незадолго перед тем как Ленин говорил с Дзержинским о беспризорниках, приглашенный на обед в Кремль Гетье попросил разрешения прийти вместе с приятелем по военно-медицинской академии, очень симпатичным человеком, тоже врачом, который занимался слепоглухонемыми детьми. Фамилия его была Демидов.

От отца, владельца уральских чугунолитейных заводов, ему досталось значительное состояние, и всё оно пошло на строительство клиники для этих несчастных. И вот одного из воспитанников Демидов хотел бы представить. Крупская сразу сообразила, что сейчас, когда деньги пропали, Гетье с Демидовым надеются, что Ленин поможет, но промолчала. Впрочем, во время обеда врачи вели себя вежливо, ни о пайках, ни об ордерах на одежду даже не заикнулись.