Будьте красивыми

Троицкий волновался. Он то выскакивал на подножку своей машины, вглядываясь вдаль, кому-то махая рукой, то подбегал к машине связистов, уговаривал Скуратова свернуть в сторону, искать путей в объезд, раскрывал свой планшет, нервно чертил пальцем, указывая по карте, где можно лучше проехать. Многие машины и в самом деле сворачивали в объезд, на узкие извилистые проселки.

Скуратов был непреклонен, он хотел ехать только по магистрали, в общем потоке, и готов был вытерпеть любое ожидание и любое промедление.

— Езжайте. Вы сами по себе, мы сами по себе, — когда возник новый затор, сказал он Троицкому, глядя на него сонными красными глазами, не вылезая из кабины.

Троицкий с тоской посмотрел на тех, кто сидел в машине, опять на какое-то мгновение дольше задержав взгляд на Ильиной. Он мог, конечно, уехать и в объезд, уехать без связистов, в конце концов он за связистов не отвечал, но брала верх привычка видеть их машину рядом, как летчик привыкает видеть в воздухе своего напарника.

— Езжайте, езжайте, — равнодушно сказал Скуратов и, будто подчеркивая свою непреклонность, вылез из кабины и потянулся за портсигаром. Рывком вынул из кармана свой портсигар и Троицкий.

Затянувшись и пустив дым в разные стороны, они оба будто поняли, как нехорошо быть несговорчивыми, и, желая хоть в чем-то найти согласие, отошли в сторону, держась рядом, нога в ногу, оба высокие, плечистые, и Троицкий о чем-то заговорил, видимо, о чем-то постороннем, отвлеченном, давая понять Скуратову, что он не настаивает на своем предложении ехать в объезд. Надя Ильина смотрела на них с машины, и ей было обидно за Скуратова и жаль Троицкого. Она видела и понимала, что дело было не в том, по какой дороге ехать, а в том, что Троицкий сегодня был, как никогда, взволнованным, возбужденным и попросту не находил себе места, горел каким-то нетерпением движения.

Девушки тоже вышли из машины. Привлеченная необычно зеленой и свежей для этого времени травкой, Надя ушла за придорожную канаву. Здесь, на припеке, пахло весной, началом мая, и не хотелось верить, что кругом все желтеет и жухнет и пахнет осенью. Кто-то сказал, что к весне война должна окончиться. Может быть, эта травка и хотела показать людям, что весна обязательно придет?

Неожиданно к Наде подошел Троицкий, порывисто взял ее за руку, сказал чуть не плача, с дрожью и обидой в голосе:

— Он дурак, Надя, он совсем дурак, этот ваш Скуратов! Понимаешь, я сегодня проводил Ипатова, он уехал, мы с ним хорошо простились. А этот — осел, осел!

— Ах, какой вы нервный сегодня, Евгений Васильевич! — укоризненно сказала Надя.

— Ты послушай, послушай, Надюша. Я ему сказал о литературе. О том, что она призвана воспитывать человека красивым. Я ему сказал, что этого она еще в полную меру не делает, что иные бумагомаратели иногда пищат, а не поют, а о нашем человеке надо только петь. Я ему сказал, что петь — это еще не значит восхвалять, славословить, что Гоголь и Щедрин тоже пели, бичуя глупость и грязь, что воспитывать человека красивым — это кроме прочего очищать его и от грязи. А Скуратов? Он отшатнулся от меня, он накричал. Он сказал, что нечего думать о таких вещах, что об этом и без нас есть кому подумать. Мало того, он сказал, что я чуть ли не смутьян и он, Скуратов, еще подумает, не стоит ли сказать об этом кому следует. Он дурак, дурак, Надя!..

— Нашли тоже с кем говорить, со Скуратовым! Вы сказали бы мне, раз нету теперь Лаврищева, Ипатова. Думаете, я не поняла бы? Ах, Ежик, Ежик!..

— Что он говорит, что он говорит, Надюша! Без нас есть кому подумать! Кому? Кто-то о литературе подумает, о войне подумает, о будущем подумает — а нам что, а мне что? Да нельзя же кому-то одному думать ни за двоих, ни за троих, ни за десятерых, ни тем более за всю огромную страну! У нас есть своя партия, мы все безгранично верим ей, у нас есть свои идеи, мы все до последней капли крови преданы им, война показала. Партия — часть народа, идеи — мысль народа. Значит, и моя часть, и моя мысль. Вот почему я обязан думать, я должен думать, Надюша! Каждый должен думать об улучшении жизни — вождь и рядовой, коммунист и беспартийный, старый и молодой. Это и есть расцвет человека, расцвет личности. И вдруг — не думать, не рассуждать — откуда это, от кого, Надюша?..

— Да успокойтесь вы, Евгений Васильевич!

— Как же так? — совсем растерянно твердил Троицкий. — Не думать, не рассуждать! Но когда один думает за десятерых, тогда в десять раз больше возможности и ошибиться, тогда в десять раз страшнее и ошибка! Разве это не ясно, а, Надюша? Не ясно? Скуратов за десятерых подумал, промахнулся, а отвечать кому? Всем?..

— Ну, вот, опять за свое! — недовольно сказала Надя.

Троицкий печально посмотрел на нее.

— Все, Надюша, конец. Молчу. Кладу камень в рот. Один пустынник, Агафон, три года держал камень во рту, чтобы отвыкнуть говорить…

— Господи, при чем тут Агафон! Своих Агафонов обязательно вспомните, откуда вы их только выкапываете?

Троицкий наклонился, сорвал зеленый листок подорожника, воскликнул, не слушая ее: