Будущее капитализма

Люди опасаются признавать национальную идентичность значимым для себя фактором, и причины для этого вполне понятны: национализм уже приводил к некоторым поистине ужасающим вещам. Неявным образом черты, которые можно сделать основанием для исключения других, подразумеваются любой идентичностью, но дело принимает по-настоящему опасный оборот, когда такие черты оказываются явными и используются как основания для враждебности по отношению к другим: «мы» — это «не они», а «они» — объект нашей ненависти: мы желаем им зла. Возникает агрессивная идентичность. В некоторых ситуациях агрессивная идентичность может даже быть здоровым явлением. Например, спортивные команды показывают лучшие результаты, когда они воспринимают борьбу с другой командой как соперничество; то же самое справедливо для многих частных компаний. Такое соперничество благоприятно для всех нас, оно заставляет людей напрягать силы, и это одно из недостаточно ценимых преимуществ капитализма. Но исторически самые опасные формы агрессивных идентичностей — это конфликты больших групп людей, которые относят себя к какому-то этносу, религии и национальности и противопоставляют себя другим. Это приводило к погромам, джихаду и мировой войне.

Немногие страны пострадали от такой агрессивной идентичности больше, чем Германия. В XVII веке Тридцатилетняя война между католиками и протестантами полностью опустошила процветавшую до этого страну. В конце концов эта война завершилась Вестфальским миром, который, по существу, привел к тому, что вместо религии значимой идентичностью стала национальность. Мир действительно был восстановлен, но в конечном счете он привел Германию к ужасам национал-социализма, холокоста, мировой войны и военного поражения. Не удивительно, что сегодня большинство немцев стремятся построить более широкую идентичность и с таким энтузиазмом продвигают идеи единой Европы.

Но Европа — это не просто кусок суши, которому можно привить тот или иной государственный строй. Как мы уже видели, государство будет работать лучше, если границы политической и гражданской власти совпадают с границами общей идентичности. Если они не совпадают, то либо границы идентичности должны приспособиться к границам государства, либо наоборот. Во всех современных обществах в основе функционирования механизмов политической власти лежит очень умеренный уровень принуждения и высокая степень добровольного соблюдения норм. Добровольное соблюдение норм невозможно без уже упоминавшегося нами чувства долга, которое делает из обычной власти авторитет. Если людям не свойственно это чувство, у власти остается только три варианта действий. Первый — заставить население соблюдать требования посредством реального принуждения: северокорейский вариант. Второй — попытаться реализовать первый вариант, но получить в ответ организованное насилие против государства: сирийский вариант. Третий — осознать ограниченность своих возможностей и прийти к своего рода театру: власть издает свои распоряжения, зная, что их будут игнорировать, а те, к кому они обращены, находят способы избегать их выполнения, не делая это слишком уж явно и беззастенчиво. Таким оказался опыт Европейского союза, добивавшегося соблюдения своих норм финансовой дисциплины; нашелся лишь один народ, который никогда их не нарушал: финны.

Люди, живущие в современном обществе экономического благосостояния, росли в эпоху, когда власть уже развилась в авторитет, и считают это нормой. Всю жизнь работая в странах, которые с огромным трудом осуществляют эту трансформацию сегодня, я постепенно понял, насколько это ценное, неочевидное и, в сущности, очень хрупкое достижение. Чтобы сделать Европу новым государственным организмом, необходимо сформировать новую широкую идентичность, но это необычайно сложная задача. Совместные усилия такого масштаба очень сложно организовать, само же средство распространения нарративов идентичности и долга — язык — крайне дифференцировано: в Европе нет общего языка[76]. Попытки наделить авторитетом некую центральную инстанцию, с которой отождествляют себя лишь немногие, создают предпосылки для утраты властью авторитета, дробления целого на региональные идентичности и сползания в индивидуализм — в ад homo economicus.