Будущее ностальгии

После смерти Сталина город вошел в период длительной политической стагнации под властью местного партийного начальника Романова (не имеющего никакого отношения к царской семье). Помимо тотальной бюрократической коррупции и политического угнетения, его самым известным подвигом было празднование свадьбы его дочери в Таврическом дворце, дарованном Екатериной II графу Потемкину[382]. Он хотел отпраздновать это событие с фарфоровым сервизом, который он приказал «позаимствовать» из Эрмитажа. Администрация и персонал Эрмитажа изо всех сил старались помешать этому. Один из научных сотрудников музея показал себя настоящим рыцарем в сияющих доспехах, самоотверженным защитником культурного наследия. Ночью, когда партийные чиновники планировали приехать за императорским фарфором, он скрылся в темных комнатах Эрмитажа, надел шлем и средневековое рыцарское облачение и попытался напугать когорту Романова. Это была неравная битва. Мужественный защитник петербургских сокровищ потерял работу; Романовы завладели фарфоровым комплектом Екатерины, который был испорчен. Пьяные гости ленинградского партийного руководителя пили из него и безжалостно уничтожали драгоценные чашки и тарелки[383].

Ленинград Романова был городом Владимира Путина, для которого Большой дом, пресловутое здание КГБ, был столь же важной вехой, как Зимний дворец. Массовая петербургская ностальгия возникла с новой силой в 1960‑х и 1970‑х годах в особенно застойный период в экономической и политической жизни Ленинграда. Положение в сфере промышленности, экологии и жилья было почти катастрофическим. Отсутствовали какие-либо возможности для социальной мобильности или карьерного роста. Именно в этот период началось масштабное возрождение интереса к городу, к региональной и городской археологии (краеведение) и историческим исследованиям, которые превратились в самое распространенное хобби среди городских жителей, что делало почти каждого ленинградца экскурсоводом-любителем и коллекционером городских раритетов. Этот круг ни в коем случае не ограничивался интеллектуалами и писателями; это был не только вопрос уязвленной гордости, но и способ культивирования альтернативной гражданской мысли. Интерес к истории Петербурга открывал альтернативное видение города, оппозиционное официальным экскурсиям и советским культурным штампам. Эти экскурсии и прогулки по Петербургу в Ленинграде были путешествиями во времени и пространстве. Новое поколение ленинградской молодежи — первых, родившихся и воспитанных в Советском Союзе, — не помнило живую петербургскую культуру. Для поэтов поколения Ахматовой Петербург был «Ноевым ковчегом» их прошлого и принадлежавших им культурных ценностей. Для послевоенного поколения Петербург был памятным местом, которое изначально не принадлежало им самим. Петербург должен был быть увековеченным, потому что он больше не существовал. Новые петербуржцы, естественно, не могли унаследовать эту культуру напрямую; скорее, они восприняли ее за счет тотального соприкосновения и сосуществования в пространстве, которые они наделили огромным воображаемым потенциалом. Молодые поэты, собиравшиеся на кухне Анны Ахматовой, культивировали петербургскую ностальгию, прозападное мировоззрение, иронию и пристрастие к неоклассическому искусству модерна, а не к авангарду, заново открытому в Москве.

Бродский реабилитирует статус города как своего рода «внутреннего эмигранта», иностранца своего отечества, который олицетворял собой пространство авторефлексии в русской культуре[384]. Петербург Бродского — это одновременно и частный поэтический миф, и преломление большого общекультурного воображения. Петербургские мечтатели живут в ленинградских коммунальных квартирах и культивируют свои «полторы комнаты», воображаемое эскапистское пространство бегства из советского сообщества. Петербургский фасад проникает в их ленинградскую квартиру как в глубоко личную мечту. Это петербургский trompe l'œil, который делает их жизнь в Ленинграде более-менее сносной. Но город — не просто красивый фасад. Бродский размышляет о сохранении послевоенных руин в Ленинграде, которые сформировали его детское мировоззрение. Его определяло и поддерживало трагическое, амбивалентное, растрескавшееся тело города. Как и в случае Шкловского, развалины порождают глубокую амбивалентность и формируют «искусство отчуждения» Бродского. Они одновременно искажали как образ грядущего социалистического рая, так и эстетическую мечту о самостийных новых петербуржцах. В начале 1960‑х годов Анна Ахматова посвятила тогда еще молодому и малоизвестному поэту Иосифу Бродскому свой соблазнительный портрет в образе петербургского сфинкса.