Будущий год

Родная дочь не ухаживала бы за мною преданнее Вики, когда я заболела. Ночью она то и дело подходила к моей постели, бегала за лекарствами, всегда была дома, когда приходил врач. Я убедилась, что с домашним хозяйством она справляется не хуже меня. При этом она не переставала помогать Вячеславу Илларионовичу. Проект близился к завершению. Существование речки Векши было доказано. Ее достопримечательности и проблемы досконально описывала статья в областной газете. Мне полегчало, и я на правах выздоравливающей вздумала поговорить с Викой откровенно. Я сказала, что готова уступить ей свое место навсегда, если нужно, готова совсем уйти. Тут же я почувствовала, что моя откровенность невпопад. Вика покачала головой. Честное слово, я предпочла бы, чтобы она сказала: «Я лучше сыграю». Скороговоркой без запинки Вика ответила мне: «Не беспокойтесь, все это не надолго».

Вика исчезла в тот самый день, когда новый проект был представлен. Вернувшись вечером домой, Вячеслав Илларионович не застал ее. Я ничего не могла сообщить ему. В этот день на работе Вика тоже отсутствовала. Мы сидели друг против друга, как чужие, и на ночь разошлись по своим комнатам. Утром Вячеслав лежал в постели без сознания. Я едва успела вызвать неотложку. Не буду описывать подробности его болезни. Она была затяжной и очень опасной. Врачи предупреждали меня, что летальный исход очень возможен, Напротив, на работе Вячеслава Илларионовича ситуация менялась к лучшему. Мне часто звонили его сослуживцы. Проект находил сторонников. Трудно было возражать против явных его преимуществ. Я ухаживала за больным, но мы почти не разговаривали между собой. Что-то главное в нашем общении было утрачено. Наконец, нас известили, что проект принят. Эта новость способствовала выздоровлению Вячеслава, но ничего не изменила в наших отношениях. На работе я пыталась выяснить, что с Викой. Мне с недоумением отвечали, что такая у нас не работает. Даже ученики не вспоминали о ней. Векша была официально признана, Вика как в воду канула. Ее существование пришлось бы доказывать, как существование речки, недоказуемое без ее помощи.

Как-то вечером Вячеслав Илларионович упомянул вскользь, что ему надо выехать на объект. Я отпросилась на работе и поехала с ним. Состояние его здоровья еще внушало мне опасения. Мы ехали на электричке, потом на служебном автобусе. Дальше мы пошли пешком. Стояла поздняя осень, деревья только что облетели. Ни облачка не было в студеном, прозрачном небе, и с первого же шага нас переполнила синева. Дорогу нам пересекла невзрачная речка. Она не протекала, она прыгала, упругая и гибкая, бежала мимо нас всем своим длинным телом, потупившись как бы со стыда. Впервые за много месяцев мы с Вячеславом взялись за руки. Я узнала Векшу и поняла: это все, что осталось от нашей жизни. «Я лучше сыграю», — обещало цепкое зеркало.

Песчаная вьюга

Валентин все еще не мог решить, надо ли возвращать Алдоне фотокарточку, подобранную в дюнах. Он даже не подобрал, а поймал ее, подхваченную вечной поземкой. Песок полз и клубился, уподобляясь нетающему снегу. Еще миг, и фотокарточка исчезла бы в этом всеобщем зыбком скольжении. Фотокарточку следовало вернуть, если Алдона уронила ее нечаянно. С другой стороны, не навязчивость ли — возвращать предмет, выброшенный за ненадобностью, особенно если предмет имеет отношение к тебе? Жест Алдоны был слишком неопределенным, К тому же Валентина поразило неожиданное обстоятельство. Неподалеку в дюнах стояли и беседовали два человека, ради которых он приезжал сюда из года в год, не подозревая, что они знакомы друг с другом.

Валентина и Адомаса сблизила латынь. Случайной латинской цитаты в случайном разговоре оказалось достаточно. Латынь с детства завораживала Валентина. В медицинском институте он упивался латынью, как чернокнижник заклинаниями. В латинской терминологии ему чудилась тайная целительная сила. Впоследствии он выписал достаточно рецептов для того, чтобы избавиться от латиномании, как он сам иронически говорил, однако во время ночных дежурств непременно перелистывал книгу римского поэта. Встреча с Адомасом укрепила Валентина в его давнем пристрастии. Для Адомаса латынь была мироощущением. Валентин, как музыку, слушал его русскую речь, не уступающую латыни в своей старомодной безупречности. Ради этого стоило приезжать на балтийское побережье, даже если подчас вспоминались похожие пассажи у Томаса Манна в «Волшебной горе».