Бухарские палачи

   — Хайдарча, приятель, — ответил он мне. —Ты еще не раскусил мулл; если бы ты ведал, какое у них поганое нутро, ты бы тысячу раз вознес хвалу аллаху, что ты вор, а не мулла. Знаешь, ради чего Кори Ибод несет людям мучения и горе? Во имя чего эти расправы, бесчинства, «борьба за святую веру»? Ради одного: удержаться в должности наставника там или мударриса[21], заполучить чин подоходнее.

   Эх, дали бы нам свободу, я своими руками вышвырнул бы Кори Ибода из мечети и утопил в болоте Пуштизогон!.. Я на целых пятнадцать лет дольше, чем он, учился в медресе. И что же? Меня будто пришили к ничтожнейшему, нищенскому месту, а этот мерзавец вчера только из тюрьмы, а сегодня — нате, полюбуйтесь! — преподает божью науку и настоятель мечети.

   — У вас, на беду, нет покровителя. Почему бы вам не заделаться чтецом Корана? Был бы повод подобраться к самому кушбеги или какому-нибудь нужному человеку из влиятельных сказал я Махмуд-Арабу.

   — Пробовал в том году, и мне это удалось; был принят как чтец молитв у Имамкула. Он в ту пору был большой силой при эмирском дворе. Авторитетнее даже кушбеги Насрулло. Я выхлопотал для приятеля своего Асрора должность судьи не за так, конечно, за подношение. Муллу Хамида Савти из Гиждувана пристроил раисом. Когда ж сам нацелился на тепленькое местечко, этот проклятый кушбеги подрубил Имамкула под корень: вступил в сговор с царским консулом и погубили они его интригами — выжили из дворца.

   — Имамкул полетел — не первый, не последний, есть еще к кому подладиться. Вся придворная знать уповает на молитвы, как на чудо.

   — Собирался было, да разнеслись слухи о свободе. Кабы они оправдались, мелкая сошка, вроде меня, уж выбилась бы в люди... Я завел дружбу с «свободолюбцами», и, когда приспела пора, встал под их знамена, и кричал во всю глотку: «Да здравствует свобода! Да здравствует справедливость!» Между прочим, я с ними долго шел — аж до площади Хиябан. Тут — новый слушок: избиения, аресты, а свободе — конец. Я не растерялся и тихо-тихо, словно случайный прохожий, выбрался из рядов поборников свободы и прямым ходом — к Регистану. Навстречу мне — старый дружок, он служит в эмирской охране, он и шепнул мне: «Эмир отдал тайный приказ арестовывать джадидов; его величество держал совет с важными муллами, и они договорились науськивать народ против джадидов: те, дескать, разрушают святую веру, покушаются на шариат и прочее...»

   Хайдарча, друг, когда я узнал эту новость, клянусь, белый свет померк у меня в глазах, задрожал я, как осиновый листок, небо завертелось над головой, словно мельничный жернов...

   — Неужто вы такой трус? — изумился я.

   — Нет, Хайдарча, ничего в жизни я не боюсь, да никогда и не боялся. Но тут сердце у меня ушло в пятки. Уж очень крепко распознал я власть имущих, их подлую натуру. Уж коли они решат расправиться с кем-то, ни перед чем не остановятся: опозорят, оклевещут, и не дадут пикнуть... Если б меня арестовали и начали пытать, и я смог бы излить хотя бы каплю горечи и боли, что гнездятся в сердце — по их вине! — тогда другое дело. Тогда мне наплевать — останусь я в живых или буду убит...

   — Ясно! А как же вы поступили потом?

   — Отошел от меня эмирский охранник, я же будто прирос к земле, стою, как вкопанный. А мысли бегут одна страшней другой, и сам-то я как в лихорадке: «Коли я скроюсь сейчас, меня обязательно сделают «джадидом». И как ни прячься, не сегодня-завтра — схватят. И тогда пиши пропало. Иного выхода нет — накину-ка я тоже поясной платок и заодно с другими буду горланить: «О шариат!»

   Мне нелегко было решиться на такое, ей-же-ей! Ты знаешь меня не первый год: я не прочь побуянить и подраться. Не раз я кулаками вправлял мозги всякому сброду, мутузил задир, забияк, но пальцем не тронул бедных или слабых. А вот в тот момент хочешь не хочешь, а принимай сторону правителей-кровопийцев и мулл-подлецов. И убивай ни за что, ни про что несчастных. Это тяжко, поверь! Оглянись на мою жизнь: я кутил, картежничал, пьянствовал, пускал в ход нож в пылу ссоры, случалось, месяцами скрывал в своей хиджре всех, кто нуждался в убежище, вот, к примеру, тебя. И так почти тридцать лет. Короче, жил, как большинство, как принято в бухарских медресе. И все —шито-крыто... Глупо же из-за этих бредней о «свободе и справедливости» засыпаться, отдавать себя на растерзание, не хотелось мне становиться ягненком в когтях волка, не хотелось!.. И я застонал: «О шариат!»

   Ринулся к Регистану. Многие, очень многие из тех, кто утром провозглашали и славили свободу, метались, сшибали в усердии друг друга с ног, обмотав шею поясами. «О шариат! О шариат!»

   Я потянул в сторону одного такого и задал ему вопрос:

   — Братец, что приключилось, а как же свобода?

   — Тихо! — пришикнул он на меня. — Скольких уже арестовали! Нас узнают — и нам не сдобровать! Не забывай пословицу: «В городе одноглазых показывай один глаз».

   — «Хороший конец — всему делу венец», — подбодрил я Махмуд-Араба. — Однако в толк не возьму, смеет ли ратовать за шариат этот проходимец Кори Ибод?

   Махмуд-Араб ответил: