Букварь

попыток оправдаться. Кажется (не уверен, что это было) я спросил ее, любит ли она

его. Она невесело рассмеялась, и я сам понял, насколько идиотский вопрос задал.

Ирина была женщиной независимой, самостоятельной и к сексу относилась куда легче,

чем я. Что было после того, как дверь за ней закрылась навсегда, я помню. Очень

хорошо.

Я пошел на кухню. Решил написать первую главу романа о павлинах. Открыл блокнот.

Просидел двадцать четыре минуты. Закрыл блокнот. Собрался убить себя. Поискал в

аптечке снотворное и не нашел его. Открыл холодильник, достал мясо и приготовил

бефстроганов. Пока мясо тушилось, пытался понять: чувствую ли я какую-нибудь

боль. Нет, боли я не чувствовал. Позже, через несколько лет, когда мы случайно

встретились с Ириной, и уже смогли разговаривать о том, что с нами было, я почему-

то долго рассказывал ей о том дне. Она послушала, и сказала:

— Родись ты павлином, у тебя бы не было хвоста.

Правда, потом заплакала, обняла меня и сказала "прости, господи, ох, прости". И мы

долго стояли, а я смотрел вдаль, и все ждал, когда, пусть на асфальте, пусть мы не в

Ботаническом саду, но все же — вдалеке вспыхнут переливчатые, драгоценные

павлиньи хвосты.

Раны

И вот я взглянул на ее дом. Впервые за четырнадцать лет.

Без слез. Без сожалений. Без тоски. Во мне была пустота, и, — глядя на балкон,

поросший плющом, как щеки мужлана трехдневной щетиной, — я ничего не

почувствовал. Наконец-то. Хотя нет. Кое-что я в себе ощутил. Абсолютно ничего.

Совершенную, всепроницающую пустоту. И, раз уж мне начало так везти, я сначала

осторожно, а потом смелее, вспомнил все.

Все то, что четырнадцать лет прятал в себе. И без сомнений давил, едва воспоминания

давали о себе знать. Они, само собой, лезли из меня, как тесто из горшка. Но я

придавливал их крышкой. И старался загружать себя побольше, чтобы дурных и

запретных мыслей не было. Дурные и запретные мысли стали посещать чаще?

Увеличиваем число посещений бассейна. Дурные и запретные мысли по вечерам?

Покупаем билеты в тренажерный зал и записываемся на курсы поваров. Дурные и

запретные мысли по утрам? Встаем на полчаса раньше, чтобы вместо дурных и

запретных мыслей делать зарядку.

Конечно, все это не очень помогало, и мысли приходили. Ну, знаете, какими они

бывают, дурные и запретные мысли. В двенадцать: если потрогать там, интересно,

отвалится или нет? В четырнадцать: интересно, она потрогает когда-нибудь или нет, а

пока я потрогаю. В шестнадцать… В восемнадцать… Пока в один совсем не

прекрасный день вас не посетит мысль, которая навсегда станет вашей спутницей. Она

будет задавать вам только один вопрос:

— Зачем все это?

Боюсь, вам, как и мне, когда-то, нечего будет ответить.

В бога я не верю. Но на самом деле если и благодарить кого за то, что я впервые за

четырнадцать лет взглянул на квартиру своей бывшей жены без содроганий и

душевной травмы, стоит только бога.

Этим сентябрьским утром я шел, как обычно, на бассейн. Каждые три шага вдох,

потом пять — выдох. Двенадцать лет назад я дал себе слово не курить, и быть в форме.

Моя жена над этим смеялась, чем причиняла мне невыносимые страдания. К счастью,

страдал я редко, потому что за все это время мы виделись два раза. Один — в суде, и

еще раз — случайно столкнулись на каком-то университетском торжестве. Ирина, — так

зовут мою жену, — бросила меня четырнадцать лет назад, чем причинила мне страшную

боль. Я очень любил ее, и, как говорят знакомые, первые полгода все норовил

покончить с собой.

Сейчас я, разумеется, стыжусь этого.

Но понимаю, что реакция у меня была самая что ни на есть естественная. Я вел себя

непотребно, как и всякий влюбленный, которого бросили: плакал, умолял вернуться,

мечтал о том, как она вдруг опомнится и придет ко мне. Два года я прожил в аду.

Хотите знать, что это такое?

Ад — это напрасные ожидания.

Разумеется, Ирина ко мне не вернулась. Но я нашел в себе силы собраться, и зажил

счастливой и довольно бесполой жизнью. Впрочем, я говорил о боге.

По иронии судьбы, мой путь на бассейн пролегал мимо дома, в котором мы когда-то

жили. И все двенадцать лет (первые два года я только и делал, что стоял под ее окнами

с убитым видом) я отворачивался. Для меня этого дома просто не существовало.

Естественно, из-за квартиры я с ней не судился. Ничего для меня не существовало. Ни

квартиры, ни Иры. Ничего глубже двенадцатилетнего пласта моей жизни. И вот,

сегодня утром я глянул на забор у дороги, а там было наклеено объявление.

Какой-то дурацкий слоган, а под ним объявление мелкими буквами.

Что-то вроде приглашения всех желающих на Республиканский стадион, где будут

читать проповеди приезжие богословы из Штатов. Что-то в этом роде.

Какая чушь, подумал я, и резко отвернул голову. И застыл. Ведь мой взгляд упал прямо

на ее окна. А я ничего, — совсем ничего, — не почувствовал. Двенадцать лет я боялся

даже глядеть в ту сторону, боясь, что раны мои снова откроются. Оказалось, что я пуст

и исцелен. Это было тем более удивительно, что я никогда не верил в исцеление от

несчастной любви. Врут люди, которые говорят вам:

— Со временем боль пройдет.