Булат Окуджава. Просто знать и с этим жить

Пока дошел до подворотни, которую до мельчайших подробностей помнил еще со времен детства, проклял все на свете.

Впрочем, здесь грохот отбойных молотков и рев компрессоров как бы и стих, стал глуше, перекатываясь под закопченными сводами с облупившейся штукатуркой и обрывками электропроводки.

Да, именно тут прятались от дождя когда-то, тут курили после школы. Что еще?

Человек замер в этой прохладной гулкой тишине, подыскивая ответ на вопрос.

Ему показалось, что он слышит неразборчивый хор голосов одноклассников, отдельные их фразы, словах, смех.

Ну, еще в этой подворотне целовались с девочками, само собой, а также пили принесенное с Дорогомилова заезжими гастролерами кислое вино, после которого потом тошнило и болела голова.

Человек наконец вошел во двор, остановился в створе подворотни и закурил.

А ведь в детстве этот двор казался ему таким огромным, вмещавшим весь Арбат и его окрестности: здесь играли в пристенок на деньги и футбол, сушили белье и выбивали ковры, орали «рыба!», ругались, дрались и плакали.

Теперь же все сжалось до небольшой вытоптанной площадки, детских покосившихся качелей и скамейки под деревом, которое, кажется, здесь было всегда. В том смысле, что всегда было таким огромным, ветвистым, или просто ему было сто или даже двести лет, и оно помнило пожар Москвы и французов.

Человек сел на скамейку и достал из внутреннего кармана куртки блокнот.

Уже давно он задумал написать историческое сочинение о войне 1812 года, набрасывал отрывки, главы, но текст не складывался. Сначала не мог понять почему, а потом вдруг осознал — просто никак не мог найти интонацию повествования, состояние, ноту, которая бы звучала постоянно и пронизывала бы весь текст, ту ноту, из которой бы рождались сюжетные ходы и коллизии, персонажи и языковые решения. Иначе говоря, речь шла о создании своеобразного музыкального произведения, которое, по законам композиции, должно было состоять из Пролога, Интродукции, Коды и торжественной части, имеющей весьма ко многому обязывающее название Маэстрозо.

Итак, необходима нота, которая могла бы родиться из тишины Арбатского двора, из грохота ремонтных работ под стенами усадебного дома Никанора Никаноровича Хитрово, в котором останавливался Пушкин, или просто ниоткуда.

В детстве так часто бывало.

Хорошо помнил, как он вместе с одноклассниками сидел на берегу реки Тагил и смотрел, как мимо проплывали льдины, на которых пылали снопы соломы, неизвестно откуда там взявшиеся, а сполохи отражались в воде, и всем казалось, что это вода горит.

Из-за реки доносились гудки маневровых паровозов.

Они перекликались, словно участники духового оркестра на репетиции — кларнет и тромбон, флейта и саксофон, туба и фагот, валторна и горн.

Раздерганная музыка Нижнетагильской «Вагонки».

Она еще долго будет его преследовать — состоящая из скрежета, фальшивых нот, паровозных гудков. Лучше уж вообще не слышать никакой музыки, чем такую.

Ее-то, видимо, и услышал тот странный попутчик в электричке из Калуги в 54 году. Услышал и не смог полюбить.

Он сказал тогда: «А поэма мне ваша про Константина Эдуардовича не понравилась, уж не обессудьте. Не жизненно как-то. Надуманно. Плоско».

В ответ на это только и осталось, что развести руками.

— Жаль…

— Обиделись?

— Нет, совершенно не обиделся…

Грохоча на стыках и резко сбавив ход, поезд медленно втягивался к платформе Киевского вокзала.

— Меня, кстати, Федором Михайловичем зовут, а вас?

— А меня Булатом.

— Красивое имя, мужественное… Ну, прощайте, Булат.

Еще какое-то время Окуджава смотрел тогда вслед уходящему через вагон странному своему попутчику и успокаивал себя: «Федор Михайлович, Федор Михайлович… это просто совпадение, обычное совпадение».

Потом вышел на привокзальную площадь, а тут: пыльные, перелицованные пиджаки с залоснившимися локтями, стоптанные ботинки, плащи на ветру, шпана блажит, заломленные на затылок кепки, военные в галифе, крепкий дух креозота вперемешку с углем, а еще терпко пахнущие тройным одеколоном бритые затылки — это калужские приехали в столицу, все при кастетах, разумеется, а Дорогомиловские — при ножах, и все вразвалочку идут на Арбат, чтобы с пользой провести время, которого много или которого вообще нет. Честно говоря это каждый определяет для себя сам — военные, шпана, пионеры, блатные, физкультурницы, милиционеры, торговцы тряпьем, путевые обходчики, монтажники.

Сидя под деревом посреди Арбатского двора (напомнил себе музыканта и улыбнулся), записал в блокнот несколько строк, что называется, на пробу.

Отложил в сторону.

Снова закурил.

Он всегда много курил.

И вдруг в наступившей тишине, видимо, у рабочих на Арбате приключился обеденный перерыв, он услышал: