Булат Окуджава. Вся жизнь — в одной строке

Так вот, враньё это. Не было никакого такого приказа по школе. Я об этом уже писал, когда приводил фальшивую докладную записку преподавателя физкультуры Грудинина, появившуюся, вероятнее всего, незадолго до этого, после скандального увольнения Окуджава из школы. Я внимательно изучил книгу приказов того времени — она написана от руки, как я уже говорил раньше, и все страницы в ней пронумерованы и целы, так что приказу просто некуда было деться, если бы он был на самом деле. Собственно, об этом можно судить и по докладной записке Свириной, которая, зная природу происхождения докладной Грудинина, не вспоминает ни саму эту докладную, ни приказа, последовавшего за ней. Нет, она просто пишет о том, как Окуджава «изматерил» семиклассника и его за это предупредили. Потом он избил группу учащихся, и его опять предупредили. То есть устно, неофициально. За такую мягкотелость само бы руководство школы и районо «предупредить» как следует. Если бы она имела место, эта мягкотелость. Но не было этого ничего — ни мягкотелости, ни избитых, ни обматерённых.

Да, однажды при уборке картофеля Булат Шалвович разок врезал семикласснику Грише Никитину. Но это было ответом на физическое воздействие ученика на учителя, пусть даже нечаянное. И никаких приказов или докладных тогда не последовало.

Кстати, в связи с этим мне вспомнился случай из собственной биографии, когда, играя с ребятами на переменке во дворе школы в снежки, я случайно попал в голову учителю труда. Это был качественный снежок, я его долго лепил из размокшего снега, и бросок получился что надо — у учителя даже шапка слетела с головы. Разъярённый учитель подскочил ко мне, и по его лицу я понял, что сейчас он меня ударит. Но он сдержался, хоть и был человеком пьющим и нервным. Спасибо ему за это большое, хотя, если бы он не сдержался, я бы не был в претензии. Не уверен, смог ли бы в такой ситуации сдержаться я сам.

Однако вернёмся к докладной записке Сочилина министру.

Запутавшись в работе и не желая трудиться, Окуджава стал объединять вокруг себя молодых учителей и подстрекать их к невыполнению мероприятий, проводимых дирекцией школы.

И наконец:

Окуджава был отдан под суд. Суд присудил его к трем месяцам принудительных работ с удержанием 30 % заработной платы. Однако, и на этом Окуджава не успокоился.

В ночь с 13 по 14-е января (под новый год по старому стилю) он собирает на своей квартире молодых учителей и учащихся, нарядили ряд учащихся («ряженые»), дали ученикам денег на водку.

Этот «маскарад» явился протестом Окуджавы против принятых к нему мер судебного воздействия.

На этом месте, когда моя помощница журналист Наталья Торбенкова спустя шестьдесят лет после событий зачитывала документ Майе Семёновне, та чуть не задохнулась от возмущения:

— Ну, это же бред, сущий бред, бред и ничего больше! Это просто сволочь! Я п-п… Я заикаться даже начинаю. Ну, ни в какие ворота! Чистая брехня. Чушь какая! И наглость!

И дальше, немного успокоившись, Майя Семёновна рассказывает:

— Знаете, что я хочу вам сказать? Представьте себе, это был 1951 год. Война закончилась только шесть лет назад. Что могло измениться в этом селе? Приходят эти мальчики в районную школу, в пятый класс. Они приходят за пять километров по непроходимой дороге. Они приходят — у них кусок чёрного хлеба за пазухой. Ему есть хочется. Какая учёба ему может идти в голову? Он встаёт — его вызывают к доске — а писать не может от голода. Достаёт эту краюху чёрного хлеба и ест её около доски. Он уже не соображал, где он: у доски, за партой, в коридоре. Я отворачивалась, чтобы не видеть, как они едят эту краюху чёрного хлеба. Да это же ещё было счастье, что они её имели. Видите, брехня какая! У них хлеба не было, а мы им денег на водку дали, да?

Но это ещё цветочки, там дальше в докладной речь пойдёт о ней самой. Вот уж где будет брехня! Но до неё Сочилин ещё не дошёл. Он пока повторяет то, что было в докладной Свириной: