Булатный перстень

Михайлов, едва не проваливаясь в небытие от жара и черного дыма, стоял на юте, передавая команды боцманам. Странные дела творились с рангоутом – шведские ядра не паруса рвали, а с загадочной меткостью портили стеньги и реи.

– Да они же пáрными ядрами лупят! – заорал, догадавшись, Елманов. – Сволочи, сукины дети! Мы, значит, их картечью за ушком чешем, а они нас – пáрными?!

«Мстиславец» бил по врагу ядрами, хотя и не скованными меж собой цепью, как шведские, но не нужно быть флотским ветераном, чтобы понять: «Ростислав» поливает врага картечью.

– На абордаж он, что ли, собрался? – крикнул боцману в ухо Михайлов. – Для того и палубы чистит?!

– На абордаж, ура! – воскликнул Родька, которому было велено торчать при Михайлове с сигнальной книгой, чтобы, вовремя ловя сигналы с флагмана и расшифровывая их, подсказывать Михайлову следующий маневр.

– Я те дам «ура!» – одернул Михайлов свое «ни то ни се». – В трюме запру до самого Кронштадта! Егоров, Ладынин, Крутиков, пошел на брасы, на топенанты! Ходом, бегом! Драй, драй, бакштаги в струну вытягивай!

– Господин капитан, глядите, глядите!

Михайлов повернулся и охнул. На «Ростиславе» загорелись паруса.

– Черт, черт! Они бьют зажигательными!

– Но как же? – изумился Родька. – Нам же Грейг запретил! Ради человеколюбия!

– Вот те и человеколюбие!

Внезапно сверху рухнул порядочный кусок перешибленного рея и пришелся Родьке разом по голове и плечу, мичман рухнул на палубу без чувств.

Михайлов огляделся, кому бы поручить доставку Колокольцева в кубрик, к лекарю. Но все, способные действовать, были на снастях, иные – с топорами, чтобы рубить поврежденный или горящий рангоут. Делать нечего – Михайлов, нагнувшись, подхватил Родьку под мышки и кое-как поволок меж пылающих обломков к трапу. Нога, на которую приходилось ступать, болела невыносимо, от жара перед глазами все плыло и туманилось. Рядом упал огненный шар, что горело – Михайлов не понял. Пушечный гром заполнил голову, соображение пропало, осталась одна мысль – убрать с палубы мальчишку.

Как он одолел узкие ступеньки трапа – Михайлов не помнил. Он даже не ведал, действительно ли спустился, втащив за собой Родьку, или это начался бред.

А потом бред и впрямь завладел им. Лекарь Стеллинский, огромный, как каменный болван для подпирания балкона, навис над ним, размахивая ручищами и беззвучно крича. Вдруг у него прорезался голос.

– Бедненькие мои! Парнишечки! Они же зеленые, аки трава майская! – причитал Стеллинский. – Господи, Господи, за что? Потерпи, Михайлов, паренька только перевяжу…

Потом была полная невнятица, где повторялось одно и то же – сверху вниз пролетали сорвавшиеся с мачт реи с горящими парусами, и вместе с ними летели молодые матросы, пропадая где-то внизу, а Михайлов выкрикивал команды, которых никто не слышал.

Опомнился он от капитанского голоса.

– Сейчас же в Кронштадт, – говорил Хомутов, – первым же транспортом, не то мы его потеряем.

– Меня? – чуть слышно спросил Михайлов.

– Тебя. Не двигайся. Сейчас начнут выносить раненых – отправим тебя с ними, с тобой будет Колокольцев…

– Мы победили?

– Мы их не пропустили. Тебе Колокольцев расскажет. Столице ничто пока не угрожает, они ушли. Лежи, лежи. Колокольцеву велено сопровождать тебя, найти наилучшего врача, сколько бы ни запросил. Не то хворь твоя кончится гангреной.

Кто-то приподнял капитану голову, поднес к губам питье, Михайлов сделал два глотка и опять оказался на палубе, окруженный горами разломанного и горящего рангоута.

Он очнулся уже на борту транспортного судна. Открыв глаза и приподняв голову, он попытался оглядеться.

– Алексей Иванович! – воскликнул Колокольцев с рукой в лубках и на перевязи, сидевший рядом с его койкой. – Слава богу! Вы потерпите, до Кронштадта не более шести часов ходу осталось. А потом сразу – ко мне, матушка моя за вами ходить будет, сестрицы!

– Это еще зачем?

– Как – зачем? Вы меня от смерти спасли, из огня вытащили! Мне Угрюмов рассказал: там, где я упал, палуба загорелась. А вы… вы…

– Что с ногой? Отчего я ее не чую?

– А это Стеллинский. Он все же набрался духу, ногу вам рассек, немного гноя выпустил, а что дальше делать – не знал. Вам и полегчало. Вы лежите, лежите…

– У меня еще есть нога? Не отнял?

– Есть, есть! – в Родькином голосе был совершенно неземной восторг.

Койка под Михайловым покачивалась, до ушей доносилось ритмичное поскрипывание и плеск забортной воды. Это радовало – знакомые мирные звуки… только их и хотелось слушать, а не стоны раненых…

– Что хоть было-то? – спросил он.

– Ничего я толком не понял, – вздохнул Колокольцев. – Мне руку с плечом взяли в лубки, велели сидеть смирно, да я сбежал. Взял в левую пистолет, вышел на дек…

– Пистолет-то зачем?

– Так совсем близко подошли, думал – хоть одного шведа сам сниму. Я стрелял – может, и попал, – честно признался Родька, хотя заготовил совсем другую историю – как своим выстрелом уложил шведского капитана.

Михайлов усмехнулся – сам бы он, да еще в такие годы, рассказывая про первый в жизни бой, поразил бы из одного пистолета пять-шесть неприятелей, и всех – прямо в лоб.