Булгаков. Мои воспоминания

Калевич сказал, вторично вздохнув: «Ничего не поделаешь! Пойду к ним».

За несколько дней до торжества начался съезд гостей. К отелю то и дело подкатывали машины одна нарядней другой. К капитану приехала дочь, очень крупная, некрасивая в мать, спортивного типа девушка. Она привезла с собой двух миловидных норвежек, своих подружек. Наша покупка – занавеси – всем понравилась.

Произошел небольшой конфуз: к Кэте приехал нежданно-негаданно ее помолвленный жених. Тут я впервые увидела ее разгневанной. Калевич как-то все утряс, утешая и возлюбленного, и официально обрученного какими-то сентенциями вроде «перемелется – мука будет». Он то хлопал одного по плечу, то другого. Уж не знаю, чем еще он их улещивал, но Кэте перестала злиться, и двое соперников как-то усмирились.

Парадный обед сервировали в большом зале. Утром я нашла на своем столе подарки: большое пасхальное яйцо, конфеты, пепельницу, имитирующую мои ночные туфли, модную декоративную куклу Пьеро и еще какие-то милые пустяки. Кто-то предложил положить в пасхальное яйцо ящерицу (с тех пор я знаю, что по-болгарски она называется «невестулька»), но этот каверзный вариант быстро забраковали.

Самый парад ожидался вечером: приглашен оркестр и будут танцы.

Я вошла в зал чуть позже назначенного часа, и каково же было мое изумление, когда оркестр – как только я вступила в зал – грянул «Боже, царя храни!». Грянул, конечно, преувеличение: оркестр небольшой, интимный. Единственные русские ноты, которые оказались под рукой, – царский гимн. Это все выдумки Калевича. Норвежцам играли Грига во всех вариантах. Мой кавалер Мейер сидел сумной (хорошее слово: грустно-задумчивый).

Произошел и второй казус. Столкнулись два мировоззрения, две противоположные системы воспитания и демократических навыков. Когда начались танцы, молоденькие норвежки поочередно танцевали с шофером одного из приезжих гостей, статным, хорошо одетым молодым человеком. Но коренные немцы нашли, что это неуважительно по отношению к ним, и шипели сначала втихомолку. Я видела: Калевич волнуется, ожидая, что они устроят обструкцию и демонстративно поодиночке станут покидать зал. Слава богу, этого не случилось. Инцидент разрядил все тот же Калевич. Он посоветовался с капитаном, и норвежки увели своего кавалера гулять на время самого острого приступа негодования. Много лет спустя я вспомнила об этом происшествии, когда познакомилась в доме академика Тарле с норвежским послом и тот обмолвился такой фразой: «Единственная в Европе по-настоящему демократическая страна – это Норвегия». Невольно вспомнилась та давнишняя тревожная атмосфера в зале: сначала конфузливые перешептывания, потом нарастающее возмущение, ропот. А молодая, ничего не подозревающая пара самозабвенно танцует фокстрот: норвежка и «возмутитель нравов» – немецкий шофер…

Наступил день отъезда. Не скрою, мне было грустно, грустно прощаться с симпатичными людьми, с уютным отелем, с балконом в моей комнате, с которого так широко видны лесистые холмы Харца.

Я побежала в канцелярию, чтобы проститься с вершащей всю бухгалтерию отеля фрау Зунд, образцом воспитанности и доброжелательности. Мы поцеловались.

Все, с кем я прощалась, звали меня приехать еще раз. Я обещала вернуться. Увы! Скоро мне вообще предстоит уйти, а в Ханенкле я так и не вернулась…

Спустя какое-то время мы с Пумой получили приглашение на бал (а вот кто его устраивал, убейте, не помню: не то болгары, живущие в Берлине, не то болгарское посольство, не то еще кто-то…). Но я сразу поняла, что инициатива приглашения исходит от Калевича. Пума облачился в смокинг. Я надела, впервые после Парижа, мое очень открытое черное платье, отделанное серебряным кружевом, бархатную шляпу с большими полями и длинные, выше локтя, белые лайковые перчатки. Так мы отправились «в свет».

Я с удовольствием вошла в ярко освещенный зал и потанцевала. Пума не умеет и не хочет уметь танцевать. Потом мы сидели и пили шампанское в обществе двух болгарок, сестер Чачевых, приглашенных к нашему столу Калевичем. Одна из них, старшая, была красива (в кино не снималась) и вторая, почти некрасивая, снималась много и была довольно популярна в Берлине.

Не прошло и трех недель, как раздался телефонный звонок. Вызывали меня. Я подошла. Взволнованный голос Калевича спросил, может ли он видеть меня сейчас же по важному делу. Я сказала: «Конечно».

И вот он у меня. Стоило только взглянуть на него, как сразу становилось ясно, что случилась какая-то большая беда.

– Что случилось? На вас лица нет…

– Мейер не Мейер, а Мюллер…

Я сразу не поняла, о ком речь.

– Какой Мейер? – спросила.

– Да наш, наш из Ханенкле.