Булочник, булочница и подмастерье

Элоди. Не заметила она! Значит, есть привычка. Ты спишь с ней, не так ли? Мой супруг спит с моими горничными. (Ухмыляясь.) Ещё говорю, моими! А у меня никогда за раз больше одной не бывало. У всех знакомых кухарка с прислугой. А у кого и парой живут, и обслуживают, между прочим, людей, как следует. У меня же право только на эту лахудру! И меняй их одну за другой, потому что дела не знают. А м'сьё и рад, ему, таким образом, разнообразие. Вечером, спасибо снотворным, когда я, наконец, обретаю покой и сон, м'сьё встаёт на свои здоровенные, как у барышника голые ноги и, выставляя шерсть икр своих на сквозняк, лезет в ночной рубашке в мансарду. Ах, я буду смеяться! Лучше я посмеюсь! Мне больше нравится засмеяться!

Она разражается нервным хохотом и тут же всхлипывает. Адольф, охая, приподнимается из ванны.

Адольф. Шарлотта! Не в восемь утра! Мы только в два часа ночи закончили!

Элоди. Когда женщина слишком несчастна, знаешь, что она делает, дорогуша? Так вот, она заводит себе любовника!

Элоди идёт в спальную комнату и начинает раздеваться. Когда она почти голая, появляется элегантнейший мужчина, очень джентльмен, в костюме из ткани крестообразного плетения, с цветком в петлице. Он подходит к Элоди и, обняв её сзади, ласкает ей груди. Та, млея, стонет…

Элоди. Адонард!

Адонард(щекоча ей шею усами). Элоди!

При этом Адольф, зашторив занавеску перед ванной, начинает принимать душ. Чуть позднее он выйдет оттуда, закутавшись в банное полотенце.

Гузюзи! Пулюлю! Букаки! Трепетные косульи мои, обе тронуты чувством! Голубки лесные на взволнованных ладонях моих! Вздымаемся в тревоге и удовольствии… Устремимся ль мы прочь? Ни за что.

Элоди(выдыхая с запрокинутой головой). Нет. Никогда! Отданы обе.

Адонард. Извив этих бедёр вливается в железные мышцы моего живота. О, планеты! Солнцестояние! Прошлым вечером на Реальто, когда мы скользили по Гранд-Каналу в гондоле, это жестокое животное — гондольер, тобой овладел.

Элоди(млея). Адонард! Что ты такое говоришь?

Адонард. То был великолепный триестец, редкий самец. Казалось, он, как ни в чём не бывало, молчаливо гребёт, но я за ним наблюдал… раздев тебя в сумраках, он дважды тобой овладел, не отпуская весла.

Элоди. Это чудовищно!

Адонард. Нет. Зная, что ты моя, я даже испытал тайное наслаждение оттого, что этот зверь тебя взял. Натурально, если б он сделал движение (я был вооружён), я бы его пристрелил, как собаку. Но мощное желание этой первобытной твари, тяжёлое, как аромат ночи, сгущавшейся вокруг нас на лагуне, делало тебя, в моих глазах, ещё желаннее… (Лаская её.) Цибуля! Цурррупа! Цацока!

Элоди(лишаясь чувств). Адонард! Мой — для меня! Мяу! Кот! Мой кобель! Я лишаюсь чувств.

Адольф выходит из ванной комнаты. Он идёт через спальню и, как ни в чём не бывало, говорит, драпированный в полотенце, словно римлянин…

Адольф. Что ты там делаешь? Ты простудишься.

Адольф выходит, кажется, ничего не заметив.

Адонард(с хищным оком). Натурально, как только от тебя поступит приказ, я его немедленно застрелю. Иль ты предпочитаешь, чтобы я его разорил? Одно слово на Бирже, и его дела придут в полный упадок. На европейском рынке я могу всё.

Элоди. Нет. Я — мать. Я должна думать о детях. Необходимо оставить ему состояние. Теперь уходи!

Адонард. Я заскочу к цветочнику, чтоб ты вечером была цветком из цветов, возлюбленная моя… ты — самая редкостная!

Адонард исчезает.

Звонит телефон. Закутавшись в постельное покрывало, Элоди берёт трубку.

Элоди(в телефонную трубку). Да, он тут. От имени Фессара-Лёбонза? Хорошо, м'сьё Фессар-Лёбонз. Немедленно, м'сьё Фессар-Лёбонз. (Обезумев, кричит в глубину сцены.) Адольф! Это господин Фессар-Лёбонз!

Адольф(появляясь полуодетый, рубашка свисает на брюки, бледный и босиком). В восемь утра!