Булочник и Весна

Петя и правда остыл мгновенно. Сел рядом с обидчиком и, поискав по карманам платок, промокнул подбитый нос. Не то чтобы он очнулся, но как будто перешёл из одного сна в другой.

– Эк ты меня любишь, Петька! – отдышался тем временем Пажков. – Подлецы мои льстят мне, а ты – по дружбе, всю правду. А я тебе тоже правду скажу. Ты сам виноват. Сам такой-сякой. Почему не предупредил, что у тебя война? Надо было предупредить. Сам виноват, сам на себя пеняй. А то чуть что – Михал Глебыч! Девушка не любит – Михал Глебыч виноват! Россия одурела – опять Михал Глебыч! Отоспись, и чтобы утром в офис – как огурчик! – велел он и, соскочив со скамейки, резво вылетел на улицу, куда успела уже подрулить его машина. Водитель не глушил мотора, они исчезли в секунду.

Мы тоже вышли под фонари и медленно двинулись в обратном направлении.

– Ты помнишь его лицо? – проговорил Петя, оглянувшись на меня. Глаза его были жуткие – одни зрачки. – Помнишь, как он сказал: «в народ»! Народ – это, значит, я! Серж – царь, а я – народ. И вот они все смотрят на меня, а я оглох – лица ржущие вижу, а смех не слышу. Им плевать, как я играл. Тут другое…

Он помолчал, похлюпал носом и, взглянув на мутную, в ошмётках снежной слякоти улицу, решительно проговорил:

– Я вот что сделаю! Скажу: Михал Глебыч, отец родной, помоги! Что хочешь… Пусть он хоть пальцы мне потом перешибёт – я готов платить чем угодно, лишь бы этой твари не было в музыке.

С чёрной грустью я слушал его. Петя забыл, как минуту назад тряс Пажкова, издевательски погубившего его игру. Для него остался на земле один Серж.

– А что про Илью он там говорил? – сказал я, предпринимая попытку переключить его мысли.

– Про Илью… – повторил Петя, смазав кровь из-под носа, и взглянул удивлённо на свою испачканную красным руку. – Про Илью… А что про Илью?..

70 Разлука и наследство

Простившись с Петей, я стартовал в деревню и тёмной моей дорогой попытался не то чтобы осмыслить – хотя бы припомнить происшедшее за день. С момента, как я узнал, что Мотя в Хабаровске, не прошло и суток, но густота событий раздвинула время. Мне казалось, за мелькнувшие двенадцать часов я прожил неделю.

Фантастическая Петина выходка, последствия которой нам, конечно, ещё предстояло расхлёбывать, затмила внезапный Мотин отъезд, но теперь, ночной дорогой, он сверкнул из глубины дня. И сверкнули мамины слова про Лизку – что она плачет на новом месте. Я не знал, как разом разрулить все эти не связанные друг с другом, но одинаково касающиеся меня вопросы.

Было около десяти, когда я свернул на Отрадново. Купол аквапарка сегодня впервые подсветили изнутри. Сквозь стекло стали видны серпантины гигантских горок и берега пока ещё сухих бассейнов. Я въехал в деревню и, поскорее загнав машину в ворота, помчался в избушку к Илье.

Он открыл быстро, на первый стук. В левой руке его был зарядник от телефона, а правую, как всегда, не отмытую, с перьями краски, он протянул мне.

Я скинул ботинки и шагнул в то мало пригодное для жизни пространство, которое Илья трудом сердца и рук смог превратить в горницу. Несмотря на дремучие стены и колышущуюся на грани небытия обстановку, здесь было светло, чисто. Мне захотелось прислониться и окраситься этой чистотой, посветлеть, как «светлеет» тёмная одежда, если прижаться ею к свежей побелке.

– А я уволился, представляешь? – сказал Илья, кидая зарядник в рюкзак. – Вот, завтра с утречка домой!

– Как? – сказал я, вмерзая в пол посреди комнаты.