Булочник и Весна

Я ещё раз напрасно вызвал Петин номер и по звенящей пилами улице зашагал на другой конец деревни – к Тузиным. Снег опушки был чист, не разъезжен. В этом-то углу я и заметил перепуганные глаза деревни, когда, подъехав, взглянул на холм.

Не имея никакой цели – разве что укрыться в лесу, – я прошёл метров двадцать по заваленной влажным снегом опушке и обернулся на оклик.

Ирина в неожиданной беретке и, может быть, слишком весеннем пальто шла вдоль моих следов – синеватых ям в спёкшемся насте, и наст держал её, только кое-где разбегались трещинки.

– Ко-стя! – снова позвала она, перекрикивая зуд пил. – Вы меня слышите? Ну что вы встали, как снеговик? Пойдёмте к нам, я вас чаем напою! Идёмте, идёмте в дом! Что вы бродите под обстрелом! – и поманила меня рукой в белой варежке.

Задетый её голосом, бодрым, без капли скорби, я не решил сразу – идти ли? Отсутствие положенной боли словно бы перенесло Ирину в стан врага.

– Это вы из-за просеки такой кислый? Ну и глупо! Прекратите сейчас же маяться! – подобравшись вплотную, велела Ирина. – Будет свежая волна, обновление! Вспомните, как я жила – в полной изоляции, в запустении! Это даже хорошо, что всё тут рушат. Нам с вами легче будет перепрыгнуть в новую жизнь!

– Думаете, уже пора прыгать? – спросил я. – А, кстати, Петя сегодня вам не звонил?

– Звонил с утра! – сообщила она, улыбаясь. – Всё носится, ищет какого-то мужика, не может найти.

– А чему ж вы тогда радуетесь?

Ирина рассмеялась и удивлённо произнесла:

– Как чему? Счастью! Вы можете на меня ругаться, но я хожу и плачу, и смеюсь! Он сказал, что никогда бы не уехал отсюда, разбил бы на дороге палатку и жил, если бы только это был мой дом, а не дом Николая! А раз так – он меня попросту увезёт отсюда! – улыбаясь снегу, и рыжеватым колеям деревенской улицы, и свежепорубленной просеке, Ирина потопала в снегу, устроила себе площадочку. – А я всё боюсь, молюсь… И всё равно – во мне какой-то светлый праздник! Я знаете что решила? Пошью себе модные брюки! Подстригусь! Да, отстригу коротко волосы и покрашусь в яркий цвет! Но главное – состричь косы. В них вся моя тоска. Тоска Николая Андреича была в шинели, а моя – в косах. Состригу, вот вам крест! Сколько лет я чахла! Могу пожить в радости?

Тут вдруг она шатнулась по рыхлому снегу и, зажмурившись, упала мне в руки. Зуд пил умолк.

– Мне так радостно! – пропела она в солнечной тишине и береткой уколола мне шею. – А Миша у меня в субботу летит в Венгрию на источники. С родителями Николая. Не хотела я пускать, но ведь рыдал и топал! Что он, мол, уже взрослый, ему хочется без меня, и хочется, наконец, летать!.. – Ирина мельком взглянула на небо. – И я сказала Пете… И он сказал – раз так, без рассуждений, мы с ним тоже куда-нибудь полетим или поедем! Я спрашиваю куда, а он не говорит, смеётся… Велел мне ни о чём не беспокоиться. Ох, боже мой! – На миг Ирина прикрыла варежкой глаза и вновь раскрылась, проморгнула шерстинку. – Я только молюсь и надеюсь, что мы просто посидим в каком-нибудь чудном ресторанчике – и всё. У меня ведь всё-таки Васька, Тишка. Костя, вы приглядите за ними, если что? Я вам ключи оставлю.

Я вздохнул. Недалеко от Тузиных с правой стороны улицы раздался гром. Это соседка, слушая в приоткрытую створку наш разговор, уронила горшок с алоэ. Ирина, взяв меня под руку, обернулась и показала ей язык.