Булочник и Весна

Мрачноватыми коридорами хозяйственной зоны нас провели к грузовому лифту и подняли на верхотуру. Этаж, где мы вышли, был не отделан. Клубы цементной муки облаком окружили наш шаг. Я чихнул пару раз, и мне стало весело.

По приставной лестнице через распахнутый люк мы вылезли на бетонную террасу, обнесённую бортиком. Родное небо Старой Весны, хмурое, с редкой просинью, быстро летело на север.

На середине стометровой площадки был оборудован странноватый кабинет: солидных размеров стол, кожаное кресло – почти что трон, и по другую сторону стола – две закапанные краской табуретки, должно быть, для подсудимых. Рядом постанывал, мотаясь под ветром, кран. Михал Глебыча пока что не было.

– Ждите, – велел Семён и взглядом расставил следовавших за нами охранников по углам площадки.

Нам не пришлось долго ждать. Распахнулся люк, и «из-под земли», в отороченной рыжим мехом курточке, возник улыбающийся Пажков.

Я мельком глянул на Петю – в порядке ли он? – и решил, что возьму первую реплику на себя.

– Михал Глебыч, а почему здесь? Царство показать хочешь? Так у нас из деревни тоже видно неплохо.

– А? Красотища? – сказал Пажков, вразвалочку подходя к бортику. – Простор морской, и Михал Глебыч в нём воздвиг скалистый остров! Остров Буян – а к нему плывут корабли, везут золото и самоцветы! Монастырёк-то, гляньте – игрушка! Психов отселим, возродим, так сказать, святыню. А в южных келейках, которые окнами на подъёмник, – аутентичный гостиный двор!

– Очень жаль! – от души проговорил я.

– Слава богу, Костя батькович, ты у нас в меньшинстве, – дружелюбно сказал Пажков. – А вот народ – за меня! Проведите опрос – даже самые нищие и обездоленные проголосуют за мои проекты, лишь бы их не душили моралью и классической музыкой. Я уж молчу о том, что обеспечиваю сельское население работой, а москвичей приобщаю к природе и, так сказать, историческому наследию. Так что я, ребятки, живу в гармонии с народом. Это вы ему – кость в горле! Дошло?

– Михал Глебыч, ты по делу нас звал? Давай уже! – сказал Петя. Голос его был нехорош – глух и беспокоен.

– Петька, а ты чего такой зелёный? – прищурившись, спросил Пажков. – Метки напугался? Не трусь! Я дядька добрый! К делу – так к делу! – и, гостеприимно указав нам на табуретки, прошествовал к трону.

Сильный ветер шатнулся по открытой площадке, подняв волну цементной пыли. Пажков достал платок и, высморкавшись, задушевно проговорил:

– Ничего-то мне, ребята, от вас не надо! Ни злата, ни серебра, а только верните, что должны! – и обвёл нас жестяночным взглядом. – Пётр Олегович, не будем уже считать, сколько я на тебя, дурака, потратил душевных надежд. Но с банком, сынок, рассчитываться придётся. Уж извини. На этой недельке вернёшь нам, сколько найдёшь. По моей прикидке, это где-то… – он подумал, прищурившись, и назвал сумму, несколько больше той, за которую Петя покупал свой автомобиль. – А остальное потихонечку выплатишь. Иди к папе, работай, трудись – всё сможешь, ничего непосильного. Процент мы с тобой ещё обсудим. Землицу, соответственно, я у тебя возьму и разберусь с ней сам. Разобраться-то – раз плюнуть. У тебя ключика просто не было. Не дал я тебе ключика! – тут Пажков расстегнул пиджак и, сунув большие пальцы за штрипки пояса, откинулся на троне. – Значит, это было первое, – произнёс он весомо. – Теперь второе. Костя батькович, приобретаю твою булочную-пекарню! За рубль. Очень она мне нравится!

– Ну а он-то при чём? – дёрнулся Петя.

– Петька, сиди! – цыкнул Пажков. – Он за себя платит. Задавался перед Михал Глебычем, жёлтой прессой в него тыкал – чего она там накопала, – и, снова обращаясь ко мне, прибавил: – Да ты, сердешный, не жалей! Ты бы так и так не отвертелся. Разрешение тебе на печи было выдано с ошибочкой. Заховайко знаешь небось? Так вот он мне на тебя жаловался, нет, говорит, от тебя никакого уважения. Ну и ещё наберётся по мелочи. Так что мой юрист сегодня тебе позвонит, и всё у нас будет по-честному.

– Михал Глебыч, а зачем тебе булочная, да ещё с печкой? – спросил я, искренне любопытствуя.

– А я не себе, – сказал Пажков, запасливо прижав ладошкой нагрудный карман куртки. – Я даме, из местных чиновниц. Она рада будет. Она, может, салон там откроет – ноготочки полировать!

Мы с Петей переглянулись. Между нами поплыло пространство булочной, уставленное парикмахерскими креслами и столами.

– Что ж вы за люди такие! – с укором сказал Пажков. – Шучу я! На кой мне ваше малое предприятие! А ты-то прямо и поверил, Михал Глебыч станет убогих грабить?

Он вздохнул с нарочитой горечью и, встав с трона, подошёл к оградке. Синеватый, с куртинами снежных полей простор очень шёл к его лисьей курточке.

– Вы, ребята, меня не бойтесь, – сказал он с важной задумчивостью, не отрывая глаз от завоёванных земель. – Полюбил я вас, как родных детей. После того как выпорю – сразу прощаю. Потому что я – ваш отец.

– Прибавь ещё «небесный», – обронил Петя.

– Чего?

– Ну, «я – отец ваш небесный».

– Ты помалкивай, Петька! Это не я тебя подставил! – огрызнулся Пажков и как-то резко утратил благодушие. Жестяные его глазки полыхнули. – С тобой случилась историческая справедливость. Кесаревых деньжат захотел, но так, чтобы и честь не прокурить? Чтоб совесть розовенькая? Так вот на тебе шиш! В России-матушке и вообще давно уж нет ничего вашего. Вы живёте на чужой территории, причём из милости! Пока я вас терплю!

От великолепного этого выпада я нечаянно встал с табуретки. Петя, покосившись на меня, тоже поднялся.

– Чего повскакали? Я «смирно» вам не командовал! – сказал Михал Глебыч. – А ну-ка присядьте, присядьте!

– Проповедуешь, Михал Глебыч, хорошо, стоя будем слушать, – сказал Петя и зажёг сигаретку.

– А как же мне не проповедовать, когда вы по уши в соплях и при этом лезете жить! – уже не скрывая злости, сказал Пажков. – Булочных понаоткрывали, посёлочками торгуете! Музицируйте себе, кормите кошек, любите ближнего – вот ваша нива! А до благ, хорошие мои, не тянитесь! Государство вам выплатит пенсию!

Мне показалось, на этом пассаже он закончит свою нотацию, но нет – Михал Глебыч поймал кураж.

– Вы, душеньки, несамоопределившиеся интеллигенты! Занесло вас в чужой огород воровать морковь! – чеканил он. – И за это полагается вас метлой, а то и солью из двустволки!

С каким-то особенным смаком он всё вдалбливал и вдалбливал в нас свою заветную мысль. Но я больше не смотрел на него, а смотрел окрест – на то, что, по убеждению Пажкова, давно уже было отчуждено, отъято от нас всемогущей эпохой.

Над землёй тёк болотистый запах марта. Вот наш холм на припёке, там Ирина, уж конечно, думает о нас. А рядом, в заслонённом вётлами монастырьке – Илья. Как-то незаметно он превозмог назойливый шум века и остался один на один с Духом истины. Вряд ли пажковская «аутентичная» гостиница в кельях сможет ему помешать.

Чуть улыбнувшись, я взглядом указал Пете на монастырь. Он поймал мою мысль и «кивнул» ресницами.

– А «Всенощная» как, не знаешь, понравилась ему? А то мы не созванивались. Может, заедем сегодня? – сказал он.

Михал Глебыч умолк, с интересом наблюдая за нами. Не знаю, что было у него на уме, но пока что он нам не мешал.

– Коля печку затопил! – сказал я, приметив дымок над холмом.

Петя поглядел на белый, в зелени елей, холм.

– Как думаешь, простит она меня? – спросил он чуть слышно.

И какая-то неурочная благодать разлилась между нами. Повсюду были свои. Любовь летела над старовесенней землёй, и везде ей находился гостеприимный остров. Царство Пажкова было ненастоящим, как игра «Монополия». Мне вдруг вспомнились Колины слова про то, что мы не принимаем Пажкова в компанию.

– Михал Глебыч! – сказал я, обернувшись на выжидавшего с любопытством Пажкова. – Может, ну их, все эти разборки? Лучше пошли к нам в гости! Сосед мой, Коля, всё переживает, что в гости тебя не зовём.

Лохматые бровки Пажкова приподнялись. Видно, он не ждал приглашения.

– Я бы рад, детки мои, – произнёс он, выдержав раздумчивую паузу. – Но не сегодня. Инструмент тебе, Петька, уже привезли. Из офиса – твой любимый. Попробуй, пока не начали! Я тебе лучшее время отписал – пока гости трезвые. А к ночи джазисты подъедут, сменят тебя. Никакой, заметь, попсы, всё культурно. Ну занудствовать, конечно, не следует. Этак повеселей. Фоновый музончик. Ты понял меня, Пётр Олегович? – спросил он, жёстко посмотрев на закаменевшего Петю, и прибавил: – Это часть контрибуции.

Не знаю, понял ли Петя. Если да, то как-то по-своему.

Он отшвырнул сигарету и быстро оглядел края террасы. За ними голубел спасительный, сладкий простор. В его диком взгляде, устремившемся на Михал Глебыча, сверкнул очевидный план – прихватить Пажкова с собой, как надувной матрас, на котором будет удобно спланировать в вечность. Так я с Кириллом летал в крапиву – правда, это было невысоко.

Каким-то чудом – за долю секунды – я успел зажать Петю в охапку. В силе, с которой он рвался из моих рук, слышался тот самый припадок, что был с ним после концерта, когда он вколачивал Михал Глебыча в спинку лавочки.

Через мгновение Семён с помощниками разрядили ситуацию. Из Петиного многострадального носа закапала кровь. Нормально, успокоился, стих… Я до сих пор чувствую вину, что не ввязался тогда вместе с Петей в драку, а держал его, как предатель.

– Петька, не дури! – задохнувшись крикнул Пажков и поправил воротничок куртки, хоть никто не тронул его и пальцем. – Уймись, тебе говорят! Я с тобой не полечу однозначно, да и тебя не пущу. Расплатишься – а потом уж езжай в Москву и летай на здоровье. Там небоскрёбов – во! Ну всё. Спустите их отсюда к чертям собачьим! – махнул он охране и в ответ на недоумённый взгляд Семёна взвизгнул: – Да на лифте! На лифте!