– Вот и Катька тоже заладила! Только попробуй, говорит, батя!.. Ладно, может, ещё передумаю! – сказал Коля и, юркнув в дверь терраски, вынырнул секунд через двадцать со свёртком, напоминающим по форме пачку бумаги для принтера. – Тебе вот! – сказал он осипшим вдруг голосом и скромно положил «посылку» на табурет. – Не знаю прямо, чего взять-то с тебя за такую красоту? Ну, спляши, что ли!
Я посмотрел на невероятно старый газетный свёрток. Что было в нём? Вера наполнила меня до краёв, не оставив пустого места.
Лишившись бечёвки, газетная ветошь распалась лепестками, обнаруживая внутри драгоценное Нечто. Я взял этот хрупкий свёрток-ворох на ладонь и свободной рукой раскрыл. В нём были ноты. Загипнотизированно я перебрал тетради: Гендель, Вивальди, «Дон Жуан» Моцарта…
Коля, дрожа и притопывая, наблюдал за выражением моего лица.
– А почему мне? – наконец спросил я.
– Так ты ж гляди! – заволновался Коля и вытянул из-под верхней обложки листок в клетку. На нём ещё можно было разобрать тень крупной карандашной надписи: «Дяди Ивана».
Кем она была написана и кому адресована, Коля не знал.
– Ну, может, когда война-то была, твои в Москву поехали, а вещички нам перебросили, чтоб не таскать, – предположил он. – Да ты не сомневайся! Сказано вон – «для мандолины»! – и, ткнув в тетрадь с концертом Вивальди, плюхнулся на табурет – переобуться из мокрых валенок в сапоги.
– А они, не знаешь, родственники вам были или так, соседи? – спросил я, сжимая хрупкую пачку.
– Да все тут родственники. Все друг другу братья! – буркнул поэтический Коля. – А мне каяться теперь надо перед тобой. Я ж не верил, что ты местный. Так, думал, насочинял, чтоб в коллектив втереться.
– Не переживай, Коляныч, – сказал я, наблюдая не без улыбки, как сердито он пропихивает левую ногу в сапог. – Спасибо за ноты. За всё… Будь здоров!
Я хотел уже идти, но Коля вдруг поднял взгляд и, взлетев с табуретки, замер, полубосой, с валенком в руке. Узковатые его, коричневые глаза отчаянно уставились на меня.
Я не знал, как сказать ему, что возвращаюсь в Москву.