Булочник и Весна

По пробкам я добрался в Москву и, бросив машину у метро, с картоном под мышкой пошёл прямиком в пажковский офис. Может быть, кому-то в этом видится сумасшествие, но я был рад, что мне выпала честь доставить подарок врагу.

Охрана в зеркально-чёрном холле здания встретила меня неприветливо. За отсутствием пропуска мне пришлось долго растолковывать по телефону секретарю, что я привёз Пажкову рисунок от Ильи. Наконец меня пропустили.

Михал Глебыч был на месте. Вчерашний праздник утомил его. Под глазами темнели мешки, но сами глазки смотрели буравчато. Ему было любопытно, с чем я пришёл, и всё же он проявил терпение. Даже не покосившись на предмет у меня в руках, он начал с трогательного вопроса:

– Ну, как Петька-то? Не захворал?

Я поставил свёрток с картиной на кресло, прислонив к спинке, и стал ждать, когда Пажков займётся подарком. Но он не отступал.

– Не пойму – играет, как бог, а такие переживания! – воскликнул он и, подойдя к инструменту, который успели уже вернуть в кабинет, приподнял крышку. – У меня вообще-то как основная шла виолончель, – сказал он, присаживаясь на банкетку. – Но и фортепиано тоже было. Фоно у всех, а как же! – и, подтянув рукава рубашки, шустро заиграл какой-то этюд. Правда, скоро сбился и бросил.

– Ну и чего? – сказал он, оборачиваясь ко мне. – Сильно я себя унизил? Петьке скажи: мол, Михал Глебыч гостю песенку сыграл – и ничего! Не умер небось!

На этих словах он встал с банкетки и, взяв свой подарок, принялся с хрустом рвать бумагу. Распаковав, подошёл к окну и, держа рисунок на вытянутых руках, вгляделся. Горячий весенний свет ударил на поляну – забурлило яблочное варенье, медовый гул перебил запах шампуня, которым мыли полы.

Я внимательно смотрел на Михал Глебыча – его рябое лицо стало детским. Он прислонил рисунок к стеклу и несмело, словно боясь обжечься, «макнул» палец в варенье. Вытер о штаны и – опять несмело – погладил пальчиком свою шевелюру, рыжую на зелени лета.

Я наблюдал за ним, слегка улыбаясь. Он покосился на меня и, вздохнув тяжелёхонько, перенёс картину в кресло. Спрятал руки в карманы штанов, прокашлялся.

– Я прямо плачу! – наконец произнёс он. – Типа решили: вот узрит себя Михал Глебыч в раю, с вареньем, и странствовать пойдёт?

– Вроде того, – кивнул я и собрался уже выйти за дверь, но вспомнил поручение Ильи. – Михал Глебыч, Илья сказал, чтобы вы Лёню в покое оставили.

– Чего-чего он сказал? – прищурив один глаз, переспросил Пажков, но развивать тему не стал. Наверное, в выражении моего лица ему увиделся край, струна, за обрывом которой последует каскад непредвиденных чудес. Вряд ли Михал Глебыч боялся чьей-то там непредвиденности, но сегодня, после такого подарка, ему не хотелось войны.

Он сделал вид, что раздумывает. Рябой его лоб наморщился и стал маленьким. Медные брови сошлись над переносицей.

– Как липку меня обдираете! – воскликнул он. – Ну да ладно! Раз Илюша просил – забирай его к лешему, Лёню вашего! И скажи, Пажков для убогих из интерната больничку строит! Прямо в сосняке за Отрадновом! Денежки выделили – мы и подрядились! Краны уже пригнали. Построим и свезём всю братию назад. Так ему и скажи: не за что Михал Глебыча было клеймить – он добрый!

Я кивнул. Мне захотелось обнять его на прощанье, потому что, несмотря ни на что, Пажков тоже был человек, землянин. Но из солидарности с Петей я сдержал свой порыв.