Бульвар рядом с улицей Гоголя

В то утро Лялька с утра занялся самогоном. По единственной утоптанной дороге в деревне в сторону ближайшего города удалялся Кузьмич. Лялька догнал Кузьмича. Последние сорок лет Кузьмич не покидал деревню, ничего хорошего его уход не предвещал.

— Куда? — спросил Лялька.

— В Москву, — ответил Кузьмич, поправил на плече старый армейский вещмешок с валютой, хмыкнул, прищурился и ушел.

В Москве Кузьмич отправился на Ленинградку, в Porsche-центр.

— Porsche Carrera GT, — Кузьмич бросил под ноги ошалевшему менеджеру вещмешок с валютой. — Желтый!

Чуть не передавив пешеходов, Кузьмич въехал на Патриарший мост. Залил салон загодя припасенным в канистре бензином. Положил на педаль газа кирпич, бросил в салон зажженную спичку, перекрестился на храм да спустил горящий Porsche с моста.

Улыбнулся. Закурил.

— Дзен, — сказал Кузьмич.

Порно

Лялька тот еще ловелас был. Жена его давно сгинула, но организм упорно желал воспроизводиться. Ходили слухи, что в деревне половина детей — от Ляльки. То ли самогон чудесный получался, то ли Лялька сам по себе такой.

Мужиков в деревне было мало, потому бабы не очень смущались от такого его нрава. Хоть какая-то радость, а много ей, бабе, надо? Не то что Кузьмич. Совсем непонятный. Как жена померла, так женщины ему будто не нужны стали.

Ляльку часто замечали спешащего поутру домой с довольной мордой, как у кота, который сметаны нализался. Было дело, что Лялька так распоясался, что аж Кузьмич приходил ночью уговаривать его потише баб выбирать, а то спать никакой возможности. Крик на всю деревню. А Лялька только довольно жмурился, на уговоры не поддавался. Что взять с блядуна?

Потом из города приехал Тарантино. Так его Кузьмич прозвал. Мужик решил показывать кино в столетней деревне. Техники нагнал. Вместо кинозала разбил посередине деревни огромную монгольскую юрту, стал в нее пускать, кино на большой простыне показывать.

Искусство в деревне любили, потому что никто не знал, что это такое. Так всегда бывает. Больше всего искусство любят и ценят те, кто ничего в нем не понимает.

Кино странное было. Тарантино называл его «порно». Разные сеансы, разные жанры. Лялька больше всего любил ходить на гангбангу Кузьмич на диптрот захаживал.

Потом в деревне странное началось. Лялька сам не свой, по бабам ходить перестал. Бабы тоже как-то все по деревне осунулись, блеск в глазах пропал.

— Что случилось? — спросил Кузьмич Ляльку.

— Расстройство одно: посмотрел я кино это и понял, что бабу-то качественно не могу окучить. Раньше вот как умел, так и делал, все довольны были. Теперь же бабы нос воротят, насмотрелись: позы им не те, волосья на спине им теперь мои не нравятся, да и сам я вижу, что инструмент-то, оказывается, маловат у меня по сравнению с теми, что у Тарантины в фильмах.

Почесал Кузьмич бороду да и сжег юрту тарантиновскую. Обидно ему как-то за Ляльку стало. Да и баб местных жалко, они же теперь грезить будут, а где тут в деревне таких мужиков, как в гангбанге той, сыщешь. И мужикам никакой радости — баб в деревне таких, как в диптроте, тоже нисколько нету.

А Тарантину Кузьмич потом соломой набил да чучело сделал. Хоть какая польза.

Пусть ворон отгоняет.

Погремуха

Старые говорили, что Погремуха дюже красивой бабой в молодости была. Даже из города сваты приезжали, обхаживали, подарками заваливали. Но баба хитрой оказалась — завела себе по любовнику в двух деревнях, помимо столетней, и в городе одного — все чтобы жить безбедно.

Одно время с Катькой-ведьмой дружбу водила, но как растолстела от безделья, перестала. Завидовала люто дочуре Катькиной во внешности, злобой полнилась до выпадения зубов.

Время шло. Чем толще становилась Погремуха, тем злее становился ее язык. Кузьмич говорил, что это пространство равновесие создает — чем больше злобы, тем толще жопа, но в дзен Кузьмича мало кто верил в деревне.

«Самое страшное — злоба, взращенная завистью, спрятанная за маской добродетели», — говорил, бывало, Кузьмич, смачно хватая Погремуху за сиську.

Терпели Погремуху. Своя все-таки, не чужая. Но та только пуще расходилась. В доверие к какой-нибудь молодухе влезет, правду какую-то свою нашепчет, начнет каждый день в гости ходить, потчевать пирогами, сладостями, пока у той жопа размеров Погремухиной не достигнет. Потом еще и опорочит несчастную, сплетен да напраслины наведет.

Очередная осень замерзла над деревней, осыпалась по крышам золотом, налилась сливами туч. Совсем осатанела Погремуха. Танечку сгубить решила.

Танечка — первая краса на деревне, Кузьмич и Лялька внучкой ее звали, обхаживали, каждую улыбку в ней сохраняли. Так Погремуха не купившуюся на пироги Танечку наговорами да зельями извести хотела.

Устал Кузьмич. Пришел к Погремухе, отрезал язык, чтобы сильно не орала, подвесил за ноги к потолку да на жир распустил.

Жир был штукой дефицитной в деревне, а петли на дверях скрипучие.

Пинг-понг