Бульвар рядом с улицей Гоголя

Когда деревня укутывалась в серебро лунного света и засыпала, Кузьмич забирался на самый высокий холм, скручивал тугой чилам, забитый отборным самосадом, закрывал глаза и прекращал создавать столетнюю деревню игрой своего разума.

Пространство сжималось в точку, и на другом конце деревни на такой же высокий холм с закрытыми глазами забирался Лялька. Наливал в самоструганую берестяную кружку душистый самогон, открывал глаза и громко выкрикивал: «Правь!»

Пространство озарялось ослепительным синим пламенем живительного самогона и снова превращалось в столетнюю деревню. Тогда Кузьмич кричал: «Навь!» И снова деревня, закрутившись бешеной юлой, исчезала в небытие.

Тогда Лялька хитро прищуривался, вкусным залпом опрокидывал в утробу добрую порцию берестяного самогона и выкрикивал: «Быль!» Когда раскатистое эхо, простучав стволы деревьев, докатывалось до Кузьмича, тот улыбался в густую бороду и выкрикивал: «Небыль!»

Так каждую ночь, играя в ментальный пинг-понг, Кузьмич и Лялька создавали в своих умах столетнюю деревню.

Лялька материализовывал окружающее пространство: с зелеными холмами, со свечками стройных елей, с кудрями берез, с невесомой синевой бесконечного неба, а Кузьмич населял пространство человеческими пороками, которые принимали образы людей.

Образы осознавали свою самость, тем самым пробуждая мысль; пробудившись, мысли обретали телесную форму, забывали, что они всего лишь проекция чужого сознания, окончательно становились людьми и расходились по домам.

Каждый день материализованные в людей пороки проявляли свою сущность. Кузьмичу, как истинному практику Квантового Дзена, приходилось совершать ритуальное убийство очередного порока. Так были убиты Психолог, Погремуха и даже Лялька, в чем они с Кузьмичом никак не могли разобраться. Кто кого придумал: Кузьмич Ляльку или Лялька Кузьмича.

— Идеалист, — говорил Лялька Кузьмичу.

— Софист, — отвечал ему Кузьмич.

— Квантовый Дзен, — говорили они разом.

Кузьмич и Лялька часто ошибались. Кузьмич — одурманенный чиламом; Лялька — упившись самогона. Тогда возникали искривления, время текло вспять, зима длилась по двадцать лет. Путаница. Люди жили по сто тридцать лет, будучи телами в настоящем, но разумом в прошлом. И вообще много других несуразностей выдавало пространство. Но жить было можно.

Сегодня Лялька допустил роковую ошибку: вместо «Быль» он крикнул «Быть». Кузьмич не нашел что ему ответить, и столетняя деревня, треща квантами по швам, переместилась на двести лет во времени вперед.

Забросило куда-то под Челябинск. Когда-то здесь археологи откопали город Аркаим.

— Дурак, — сказал Кузьмич, затянулся остатками чилама и выпустил густое облако сизого дыма Ляльке в лицо.

— Прорвемся, — перекрестился зачем-то Лялька.

Жало

Арсений Палыч спокойный был мужик, а Ленка — не местная.

Палычу ничего и не надо. С Кузьмичом про дзен вечерами поговорить да днем на пропитание добыть. В соседней деревне зажиточные жили, так он туда носился: кому дров переколоть, где с сенокосом помочь, скотину, может, кому забить или еще что по мелочи.

Арсений не очень рукастый был, забор не поправил бы, но на хлеба краюху, самогон Лялькин, крынку молока всегда хватало. На дзен так вообще деньги не нужны, оттого Кузьмича Палыч сильно жаловал и в друзья записывал.

А Ленка не местная была. Палыч заприметил ее в соседней деревне. Куре башку откручивал — тут она, в платье нарядном. Что-то кольнуло Арсения под ребро, так и замер — в одной руке башка куриная, в другой тушка. Сам довольный стоит, улыбается.

Ленка баба смекалистая, в столетнюю деревню с Арсением жить пришла. Коммерции и других модных слов тут никто толком не знает, она и развернула бурную деятельность. Курей под тысячу, яйцами приторговывать.

Все ладно, да что-то Палыч с каждым днем все серее и серее становился. Про дзен вечерами с Кузьмичом не разговаривал, в соседней деревне никак не зарабатывал. То с метлой по двору, то вообще дома сидит, пироги печет. Кузьмич ему так и говорил:

— Плохой ты стал, Арсений. Пироги какие-то, метла. Где дзен?

— Да какой дзен, — стряхивая с бороды муку, отвечал было Палыч, — Ленка моя дело говорит. Толку с меня никакого, только башки курям и умею вертеть, а тут ни таньги, ни тугрика не сшибить. Она вон какие дела проворачивает — могучая баба. А меня кручина кушает, мож, я Ленке оттого не люб. Спросил на свою голову. А она мне, мол, и не мужик я, раз бабе жалуюсь, вообще срамота, а не мужик — денег мало приношу, телеги своей с лошадью не имею, да еще на ейной осмеливаюсь отрубленные башки курей на помойку возить. Стыдно, говорит, ей за меня и перед людьми совестно, только жалко сильно, потому и терпит. Где у нее это жало жалельное — понять никак не могу.

— Так ты ей жало найди и вырви, а вечером приходи, я тебе про дзен расскажу.

Так и прибил Арсений Палыч Ленку. Жало у нее не нашел, потому по привычке башку открутил, в филейную часть перьев куриных вставил да в середине двора такое чучело определил, чтобы ворон гоняла.