Бумажная девушка

Мне нужно было побыть одному, чтобы прийти в себя. Я злился на самого себя, был разъярен тем, что поцелуй Билли взволновал меня, и тем, что участвовал в этом унизительном представлении только для того, чтобы заставить Аврору ревновать. Нам было не по пятнадцать лет, и все это ребячество не имело никакого смысла.

Я помассировал веки и вернулся к работе. Я в отчаянии смотрел на курсор, мигающий в верхней части экрана в левой части чистой страницы. Вот включил старый «Макинтош», привезенный Кароль, в почти безумной надежде на то, что эта машина из прошлого подтолкнет творческий процесс. На этой клавиатуре во времена моего «расцвета» я написал сотни страниц, но компьютер – это не волшебная палочка.

Неспособный сконцентрироваться даже на минуту, не в силах написать хотя бы три связных слова, я одновременно с уверенностью в себе потерял и нить моей истории.

Гроза делала атмосферу тяжелой и давящей. Неподвижно сидя перед экраном, я почувствовал, как подступает тошнота, голова закружилась. Мысли мои витали в другом месте, мозг был занят другими заботами, и написать хоть какое-то начало главы мне казалось более опасным предприятием, чем восхождение на Гималаи.

Допив последний глоток кофе, я встал, чтобы заказать еще чашку. Внутри зал выглядел как английский бар. Деревянные панели, маркетри и кожаные диванчики создавали уютную и теплую атмосферу.

Я подошел к стойке и стал рассматривать внушительную коллекцию бутылок, выстроившуюся на полках из красного дерева. Это место поощряло заказать не кофе, а виски или коньяк и смаковать напиток, затягиваясь гаванской сигарой, слушая запись Дина Мартина[54] на старой виниловой пластинке.

В эту минуту кто-то сел за пианино в углу зала, зазвучали первые ноты «As Time Goes By». Я повернулся посмотреть, почти готовый увидеть Сэма, чернокожего пианиста-американца из фильма «Касабланка».

На табурете сидела Аврора, одетая в длинный кашемировый пуловер и черные колготки с узором в виде кружева. Ее мускулистые ноги, согнутые в коленях и отставленные чуть в сторону, казались еще длиннее в гранатовых туфлях на высоких каблуках. Она подняла голову и посмотрела на меня, продолжая играть. На ногтях фиолетовый лак, на указательном пальце левой руки кольцо с камеей. На шее я узнал маленький крестик из черного камня, который она часто надевала на концерты.

В отличие от моих, ее пальцы легко бегали по клавишам. Она ловко перешла от «Касабланки» к «Плачу холма», а затем к импровизации на тему «Моя забавная Валентина».

Бар был почти пуст, но немногочисленные посетители смотрели на нее как завороженные, околдованные тем, что в ней соединялись загадка Марлен Дитрих, соблазнительность Анны Нетребко и чувственность Мелоди Гардо.

Что же до меня, то я, ни выздоровевший, ни нечувствительный к яду, стал жертвой того же притяжения. Как же больно было ее видеть! Бросив меня, она забрала с собой все, что было во мне солнечного: мои надежды, мою уверенность, мою веру в будущее. Она высушила мое существование, лишив его смеха и красок. Аврора задушила мое сердце, лишив его возможности полюбить снова. Теперь моя внутренняя жизнь походила на выжженную землю, без деревьев и птиц, навсегда застывшую в ледяном холоде января. У меня не осталось ни аппетита, ни желания, если не считать потребности ежедневно сжигать нейроны лекарствами, чтобы унять слишком болезненные воспоминания.

* * *

Я влюбился в Аврору так, как подхватывают смертоносный и разрушительный вирус. Мы встретились в аэропорту Лос-Анджелеса в очереди на самолет «Юнайтед Эйрлайнз», направляющийся в Сеул. Я летел в Южную Корею, чтобы рекламировать мои книги, ей предстояло играть там Прокофьева. Я полюбил ее в первую же минуту, за все сразу и ни за что: за грустную улыбку, за прозрачный взгляд, за особую манеру заправлять волосы за ухо, за манеру поворачивать голову как будто в замедленной съемке. Потом я полюбил каждую интонацию ее голоса, ее ум, чувство юмора, явную отстраненность от собственной внешности. Впоследствии я полюбил ее за каждый из скрытых недостатков, за боль жизни, за все раны под ее кольчугой. В течение нескольких месяцев мы узнали бесстыдное счастье, вознесшее нас в самые высокие сферы, где останавливается время, где слишком много кислорода и кружится голова.

Разумеется, я предчувствовал, что за это придется заплатить. Я преподавал литературу и запомнил предупреждения писателей, которыми я восхищался: Стендаль и его кристаллизация; Толстой и его Анна Каренина, бросившаяся под поезд после того, как всем пожертвовала ради любимого; Ариана и Солаль, любовники из «Любви властелина»[55], закончившие свое падение в парах эфира в мрачном одиночестве гостиничного номера. Но страсть как наркотик: знание последствий никому не мешает продолжать разрушать себя, сунув палец в шестеренку.