Бумажные людишки

Так и было. Говорить живым или мертвым о том, что остров трясется, — все равно что везти уголь в Ньюкасл. В конце концов я нашел отель с окнами и без трупов, не считая бармена, который явно много лет не был в употреблении; мой чемодан принесли из машины, и я до утра сидел на краю кровати, ожидая, когда пройдет дрожь, но она не прекращалась. Наверное, я уснул, но дело в том, что у меня наконец-то вопреки словам Лиз объявилось подсознание и стали сниться такие сны, такие сны! Видимо, я даже завтракал, потому что помню, что бродил по острову и обнаружил, что он состоит из вулканической пемзы, среди которой там и сям торчали острые шпили из темной стекловидной массы. Интересное место для нормального человека, но не для меня на грани нервного срыва. Было ли это на самом деле? Конечно, было — из-за того, что произошло потом.

Почему-то мне захотелось кофе, и я пил его чуть ли не ведрами. После этого, чтобы оставаться трезвым, я решил прогуляться, избегая центра города, мертвого центра притяжения, ха и так далее. Сицилийские похоронные обычаи — см.

Вот я и вышел, осторожно придерживаясь стен. Увидев высокую гору, я преисполнился решимости подняться на нее. Знаю, это выглядит идиотизмом, но так оно и было. Я начал приближаться к ней, как сделал бы сам старик, то есть мой ровесник, по словам Мэри-Лу — да нет, он не старее вас! Вот какая лгунья эта девица. Я в ней разочаровался. Он старее той церкви, на которую плюет. Ну и убогие же там улицы, даже для этих мест, надо сказать. Вскоре я понял, что здание, показавшееся на вершине горы, — это церковь, скорее всего собор; а испытывая немыслимый жар внутри, я подумывал выпить чего-нибудь холодненького, хотя рассчитывать можно было разве что на ужасную мерзость, какую преподносила мафия сто лет назад. Через некоторое время я вынужден был остановиться — дыхания не хватило, но сколько я ни ждал, жар донимал меня и изнутри, и снаружи, ибо день был знойный. Солнце не просто светило, а раскаляло добела воздух, который весь исходил светом. Сначала я решил, что это из-за выпитого, но потом сообразил, что плохо мне не от выпивки, как я полагал, а от другого — от того, что меня преследуют, за мной шпионят, и что от неразличения тонких границ моя способность к суждению несколько ослабла. Что касается выпитого, то я не испытывал ни малейших следов похмелья, что было крайне неприятным признаком. Даже море, окружавшее остров, почему-то отливало свинцом. Мимо меня прошел вниз островитянин, машинально крестясь. И тут я увидел, что находится наверху и почему остров трясется. Далеко на горизонте, бог знает в какой стороне, вилась струйка черного дыма, как от взрыва мегатонной бомбы.

Говорите что хотите, но когда трясется земля, это гораздо хуже, чем если бы тряслось одно только ваше тело. Тогда исчезает последнее прибежище безопасности — подспудная уверенность, что вы стоите на чем-то твердом. Но трясение земли — лишь напоминание о том, что сумасшедший шарик мчится в космосе, а это, если дать себе труд задуматься, — не что иное, как несусветная мерзость, равная, нет, превосходящая любое преступление. Тем не менее, если вы будете искать здесь описание ужасов извержения или землетрясения, вы такого не найдете, потому что, как я теперь понимаю, я зашел слишком далеко, чтобы делать что-то, кроме как принять все это как личное оскорбление или воздаяние; как бы там ни было, трясение — то есть трясение земли — заглохло, а сходя с того места на вершине горы, я уже ничего не имел против того, чтобы весь остров, с шпилями из вулканического стекла и всем прочим, провалился в тартарары.

Началась огромная лестница, огромная не только в высоту — она уходила, казалось, прямо в небо, — но и в ширину тоже. По ней можно было провести целую роту шеренгой, вполне естественно, потому что предназначалась эта лестница для мулов — ступени невысокие и с длиной, равной ширине или — правильный архитектурный термин — глубине. Итак, я поднимался, хотя братец осел и доказывал, что эти ступени сделаны специально для его удобства, и наконец достиг площадки перед главным входом огромного здания. Это была западная дверь; полагаю, то, что случилось дальше, не могло произойти ни в каком другом месте, но кто знает? Перед средней из трех дверей сидела древняя старушка и вязала. Нет, она не была одной из трех Парок, ткущих нити судьбы, она была просто старухой, посаженной здесь, чтобы не разрешать появляющимся раз в десять лет туристам снимать в церкви. Почему? Они не любят, когда снимают, и они совершенно правы. Я принадлежу к тем немногим, которые знают, что каждый снимок отнимает у вас малую толику жизни, поэтому я на ломаном итальянском начал заверять ее, что со мной нет никакой machina photographica. Но она явно не поняла и ничего не сказала — люди на этом острове вообще не особенно разговорчивы. Чтобы продемонстрировать свою добрую волю, я показал ей на столб дыма вдалеке и вопросительно поднял брови. Тут она мелко закрестилась и даже прекратила вязать.

— Volcano!