Бумажные Зеркала

  Современные иностранные писатели осыпали Екатерину чрезмерными похвалами; очень естественно; они знали ее только по переписке с Вольтером и по рассказам тех именно, коим она позволяла путешествовать.

  Фарса наших депутатов, столь непристойно разыгранная, имела в Европе свое действие; "Наказ" ее читали везде и на всех языках. Довольно было, чтобы поставить ее наряду с Титами и Траянами, но, перечитывая сей лицемерный "Наказ", нельзя воздержаться от праведного негодования.

  Простительно было фернейскому философу превозносить добродетели Тартюфа в юбке и в короне, он не знал, он не мог знать истины, но подлость русских писателей для меня непонятна.

  Царствование Павла доказывает одно: что и в просвещенные времена могут родиться Калигулы. Русские защитники самовластия в том несогласны и принимают славную шутку г-жи де Сталь за основание нашей конституции: En Russie le gouvernement est un despotisme mitige par la strangulation (Правление в России есть самовластие, ограниченное удавкою).

2 августа 1822 г."

  Пушкин, рискуя жизнью, писал этот документ, рискуя жизнью, хранил его, в надежде, на внимание историка будущего. Но как видно, не историки, и тем более не сама история остаются в наследство потомкам, а линия, проводимая обстоятельствами на истории, как горизонт для правды, за которым ничего уже не видно.

  Екатерине же Второй, завоевательнице Крыма, продолжали отдавать дань, как и качествам ей внедренным в государственность, в отличие от Крыма, который отдали сами, причем не тем, у кого забрали.

  Размышление Иванова прервал жандармский поручик Тяглов:

– Что это, милейший, тут происходит?

– Донесение-с.

– Да прекратите вы заикаться, милейший, времени нет. Пора, уже 1834 год на исходе.

– Донесение на Пушкина? Важное?

– Да, – не мешкая, сдался Иванов.

– Садитесь, – сказал Тяглов. – В Зимний, – скомандовал он кучеру.

– С сегодняшнего дня особенно все донесения на Пушкина к государю. Государь изволят быть цензором господину Пушкину.

– Два Николая Первых встретились, и как же иронична природа: жандармский поручик Тяглов был больше похож на Николая Первого, чем сам самодержец, у которого взгляд иногда начинал бегать по углам, как будто он искал там что-то важное, но чужое, и так настойчиво, что свидетелям приходилось прятать собственные взгляды кто куда успевал, или вдруг взгляд делался неподвижным, царь не моргал, лицо его каменело и становилось похожим на стену с носом и рыбьими водяными глазами. В то время как Тяглов, внезапно лишившийся подобострастия буквы "с", выглядел умным и приятным.

– Бороду сбрить сегодня же, – приказал царь своему двойнику, понимая превосходство жандармского поручика в сходстве.

  Он сел в кресло около камина, стал читать.

  Через пять минут прозвучала резолюция цензора:

– На царей перо поднял!

– В камер-юнкеры, срочно!

– Друзей его купить, кого купить нельзя – запугать, кого не запугать – убить.

– Денег не жалеть из казны!

– Лучше больше отдать, чем все потерять!

– Окружить его ушами, глазами, злыми языками. В грязи извалять, выставить рогоносцем, плохим литератором, наконец. Что разве нет никого больше, кто писать умеет кроме него?

– Когда страдания его станут невыносимыми, не раньше, казнить!

– Дантеса ко мне, срочно!

– Казнить, казнить, – орал Николай, выкатив стеклянные глаза свои до отказа.

  "Лучше мертвый сын, чем живой поэт", – подтвердит царь свой монолог и любовь к поэзии позднее, обращаясь к собственному внуку К.Р., которому вздумалось стать поэтом.

  Выходя из покоев государя, Иванов, наконец-то, увидел Бенкендорфа, своего сиятельного шефа. Тот уговаривал еще одного двойника царя, только с одними усами, не без вычурности, с нагло выбритыми и выставленными напоказ самодовольными щеками и подбородком, как будто он только что довольно и плотно пообедал, оснащенного добротной шевелюрой, которая значительно отличала его от помазанника Божьего, совершенно оплешивевшего и которому портретисты капали холодную и масленую краску на голый череп по высочайшему повелению замазать череп для истории на манер зачеса.

– Ну не бойтесь, мы вам панцирь дадим вместо пуговицы. Он еще ни в кого ни разу не выстрелил, а выстрелит, то только ударом и отделаетесь, ушибом ребер. Да, не тряситесь вы, как маленький. Денег хотите, чины любите, а поработать немного стесняетесь.

– А вот вас к себе и государь срочно зовет, – сказал он будущему сенатору Франции, на котором лица не было.

– Писателя Белинского ко мне, – приказал Бенкендорф поручику Тяглову.

– Писателя? – задумался Иванов.

  Иванов побрел по улице. Ему было страшно, но потом он задумался об ужине.

  Столовался он у Федосии Подбыльной.

  Ужином у нее тоже не кормили, как в клинике, в которой пушкинист провел последние три года, довольствуясь микстурой.

  Может это микстура, загрустил он, вспоминая наготу царского черепа, но решил сначала поужинать.

  Он зашел в трактир за углом и наелся на полкопейки вдоволь и в долг, под честное слово.

  Уже стемнело, когда, очнувшись от сытого ужина, не содержащего наконец-то сои, он полусонный вышел на освещенную фитилями фонарей улицу.