Бумажный герой. Философичные повести А. К.

Меня же, когда я впервые склонил голову, после того как был увенчан куполом мой Дом-мирозданье, который весь целиком истина, преподнесенная человечеству, стали мучить кошмары. Кажется, должно быть как раз наоборот – мои сновиденья сделаться дивными, хрустально-чистыми, внятными – но способны ли мы судить во всей полноте о жизни, которая куда шире наших планов и предвиденья? Не тут-то было, сон моей души породил странное, пугающее видение: будто опять чуть скривилось мною расправленное пространство; соответственно, мой Дом немного скособочился, пускай почти незаметно глазу. А ведь совершенство хрупко, чуть маломальский сдвиг, малейший изъян, и оно уже несовершенно, поскольку мельчайшая примесь лжи способна целиком обесценить вроде б торжествующую истину. [На полях: «Значит, нуждается в особом попечении. Иногда приходит жуткая мысль, что мой Дом вообще навроде карточного домика. Остается лишь крепко верить в Величайшего Попечителя совершенства».] Еще притом что оно жестко, вовсе не пластично; ведь мой вселенский дом – без единой прорехи, какого-либо зазора: все камешки идеально и однозначно прилажены один к другому. Вот и представь себе, как по его слишком жестким стенам вдруг поползут трещины, и камни раскатятся с грохотом по всему мирозданию. Вот уж будет катастрофа. И долго еще придется ждать, чтоб они были вновь собраны: до тех пор пока [нрзб] допустим, рухнули бы стены, и что б мне открылось? Оголенный мир, который бессловесен, вне привычных нам образов и выше понимания: то великое чудо вселенной, которое многократно пытались наименовать, но все неудачно, – ему отзовется душа смесью ужаса и восторга. Надеюсь, это был всего лишь сон, хотя всегда плохо отличал сон от яви, – и в том и другом невольно искал пророчества. И вся моя жизнь, с ее уклончивой реальностью, будто б напоминала длиннющую анфиладу сновидений. А для чего весь этот путь? Не для того ли, чтоб однажды пасть в объятья черной матушки, моей и всеобщей? [Нрзб] и все ж любопытно, чем навеян мой сон? В нем предвиденье, или он попросту навеян моим безумием, которое всегда у меня под рукой, чтоб каким-либо диким виденьем заслониться от действительного ужаса?

Как видишь, друг мой, опять вопросы, вопросы. Пока творил свой дом у меня было чувство несомненности. Теперь иссяк порыв и я, находивший силы для переустройства вселенной, вновь обратился в мелкое, дрожащее тельце, что ежится от любого сквознячка. Во всем уже готов усомниться. Даже и в твоем существовании: теперь ты мне кажешься менее живым и живущим, чем витавшие вокруг меня демоны и ангелы. Подлинно ли ты прежде был рядом со мной, или ты один из миражей, отчужденная часть моей души, всегда пытавшаяся быть судьей моей сомнительной целости?

Уж не знаю, в какие дали и веси несли мои письма легкокрылые голуби, которые никогда не возвращались, притом [нрзб].

Дом, однако ж, стоит, собой заслоняя все горизонты, своим совершенством мне пресекая дальнейшие пути. Мой дом стоит пока еще прочно и наверняка полнится жизнью, но мне-то какая выгода, коль сам я почти иссяк? Он будто воплощает мое почти параноидальное стремление к результату, в чем многие видели даже нечто болезненное. И минуты не мог прожить просто так, доверившись мирозданью, себе не поставив задачи и цели, которых достигал с тупым упорством, даже сознав, что эта цель, по сути, бесцельна. Потому мое будущее было хищным, способным изглодать до голой кости настоящее и прошлое. Дом-то совершенен, но вряд ли совершенен я сам, оттого и

[Три строчки зачеркнуты.]

все ж пускай ты и фикция, но в любом случае – частица моей души, хоть самозваный, но все-таки судья мне, оттого хочу завершить каким-нибудь четким выводом свой рассказ об этой попытке даровать людям ими выстраданный и вымечтанный Золотой век. Извини, друг мой, но мне сейчас как никогда трудно даются слова, – да я еще и перезабыл многие, отвеивая плевелы речи. Стремясь к точности, порвал в клочки множество листов, – иногда кажется, что изорвал уже всю бумагу, что существует в мире, который [нрзб] мой дом, из отвергнутых иль отверженных истин, не собранье ль катышков испещренной бумаги, черновиков взыскательного гения?

[Следующая страница отсутствует.]

усталость души. Сотворил удушливый, тяжеловесный классицизм, довлеющий над мирозданьем, категорически предписывающий пусть и вернейший, гуманный закон, но без того излишнего, что и называется жизнью в ее непредсказуемом романтизме, который [нрзб]. Может, правы индусы, которым разрушение важней созидания. Тебе честно скажу, мой друг и ленивый судья, меня оставивший суду моей совести: так и тянет разрушить возведенное здание. Теперь мне кажется, что низвергнуть дом – деянье еще величественней, чем возвести его. Но где взять сил, которые уж растрачены до конца? Лишь остается надежда на мое своевольное, животворящее безумье, которое [нрзб] слишком уж страстный порыв к истине и совершенству порвал в клочки мою душу. Мною созданный Дом это целый мир, а моя личная судьба всего лишь назиданье. Не общая ли судьба тех, кто отважился