Бумажный лебедь

Отец обладал немного пугающим даром заглядывать в мою голову, извлекать на свет мечты, а затем воплощать их в жизнь. Думая о лимонном мармеладе с сыром маскарпоне, я не так уж хотела блинчиков – скорее стремилась, чтобы отец прочитал мои мысли, чтобы помнил: я – рядом.

Почти все мои синяки прошли, только мизинец по-прежнему напоминал о том, что частичка меня, обернутая в целлофан, покрывалась инеем в морозильнике. Я избавилась от наращенных ногтей, отгрызая и отковыривая акрил по кусочку, пока не показались родные ногти – неровные, расслоившиеся, девять вместо десяти. Так я решила почтить их павшего собрата – отдать честь девятью пальцами.

Мне не хватало маминого кулона. Не хватало фаланги мизинца и длинных волос. Я будто рассыпалась, кусочек за кусочком. Разрушалась, как скала под натиском волн.

Я поднялась на палубу впервые с тех пор, как Дамиан выбросил мой медальон. Мы плыли на средних размеров яхте, достаточно мощной для выходов в открытое море, вместе с тем довольно неприметной. Оставив судно свободно дрейфовать, Дамиан устроился на палубе с удочкой – поймать что-нибудь к ужину.

Я подошла к перилам, спиной ощущая его пристальный взгляд. Яхта взрезала водную гладь, деля ее на два пенных потока. Мне стало интересно, насколько там глубоко и как долго я продержусь, когда вода проникнет мне в легкие. Я всерьез задумалась: не лучше ли пойти ко дну несломленной, чем мучительно терять себя, частичка за частичкой?

Прости меня, папа.

Я покосилась на Дамиана. Он замер, как зверь в засаде, – словно прекрасно понимал, что за мысли бродят в моей голове. Я узнала эту позу: весь подобрался, мышцы напряжены. Он выглядел так же перед тем, как бросился на меня с ножом.

Ублюдок. Он ни за что не позволит мне спрыгнуть. Повалит прежде, чем я сделаю шаг. Я всецело ему принадлежала – моя судьба, моя жизнь, моя смерть. Не нужно слов – все читалось во взгляде. Он приказывал отойти от края. Я подчинилась и, не в силах больше сдерживаться, зарыдала.

Я плакала совсем как в тот день, когда Гидеон Бенедикт Сент-Джон порвал мое колье, оставив на шее красный след от цепочки.

⁂

Эстебан разыскал меня; он рвался устроить Гидиоту взбучку.

– Не смей! – Я заставила его поклясться. – Ты же знаешь, что будет, если снова попадешь в переделку.

– Плевать! – Он откинул волосы со лба.

Этот жест означал, что Эстебан не шутит.

– Пожалуйста, не надо! МамаЛу отошлет тебя к дяде, и мы больше никогда не увидимся.

– МамаЛу блефует.

Эстебан с раннего детства называл свою мать «МамаЛу». Он начал лопотать нечто среднее между «мамой» и ее именем «Мария Луиза», а остальные подхватили. Теперь ее так величали все, кроме Виктора Мадеры, одного из отцовских работников. Тот называл ее полным именем, что ей явно не нравилось. Да и самого Виктора она недолюбливала.

– МамаЛу сказала: еще раз набедокуришь – отправит тебя к дядюшке.

– Ха! – фыркнул Эстебан. – Да она и дня без меня не выдержит!

Чистая правда. МамаЛу и Эстебан были неразлучны – они любили друг друга всем сердцем, хоть и постоянно ругались. А я не могла представить свою жизнь без этой парочки. Они жили во флигеле для прислуги, поодаль от особняка, но порой я слышала их перебранки даже со второго этажа – например, однажды, когда Эстебан пропадал весь день и вернулся только за полночь.

Виной был открывшийся в городке кинотеатр. Там крутили вестерн «Хороший, плохой, злой», и Эстебан посмотрел его четыре раза подряд. МамаЛу нашла на сына управу: замахнулась метлой, как только тот показался на пороге.

– Эстебандидо!