Бунт афродиты. nunquam

Тем не менее, несмотря на детскую эйфорию, ночью меня одолели жуткие кошмары. «Сны — всего лишь проза дневной жизни с небольшой добавкой поэзии». Правильно. Правильно. Но пусть их не будет. Они напугали меня и, конечно же, вынудили задуматься: неужели меня опять увели на злую дорожку… Я спрашивал молчавшую Бенедикту, а она тихо спала рядом, и грудь её равномерно поднималась и опускалась под моей рукой, отчего мне вспомнилось, как набегают и убегают весенние волны потрясающе свободного моря — Греческого моря. Неожиданно почувствовав себя ужасно старым, я отправился в ванную, чтобы ещё раз со всем вниманием обследовать своё тело. Старая развалюха — вот и зуб скоро выпадет: о, пусть только один! Зато волосы отрастают неплохо. И пора менять проклятые очки.

Удивительно, как после всего, через что я прошёл, у меня яйца целы — в отличие от того вайбартовского писателя-рекордсмена. Мне показалось, что и улыбка у меня стала фальшивой, поэтому я решил изменить её… Однако, если улыбаться не справа налево, а слева направо, то работают совсем другие группы мышц. Даже привычное дружеское доброевыражение глаз показалось мне полинявшим. Вот несчастье! Ведь мне было точно известно, как я должен выглядеть, чтобы завладеть ею навсегда. А вдруг она станет моей, новая улыбка, уже не искусственная? Вдруг никто не сможет с ней совладать? Придётся каждое утро ходить на Харли-стрит, чтобы сонливая японка делала мне массаж лица. Может быть, подумать об акупунктуре — иголки в спину, большие разноцветные иголки прямо в упрямый зад изобретателя? О чёрт, только не это.

* * *

Маршан позвонил на другой день, и наконец-то у меня появились основания думать, что всё идёт по плану. Когда он назначил встречу «У Поджио», я, естественно, согласился, радуясь возможности вновь повидать товарища по несчастью. Внешне Маршан основательно переменился: у него поредели и поседели волосы, и сквозь них проглядывала розовая кожа. Фантастический блеск исходил от новенького зубного протеза. Одет, правда, он был как прежде — в профессиональную форму рассеянного профессора: мешковатые серые брюки и рваный твидовый пиджак (в нескольких местах прожжённый кислотой) с кожаными заплатами на локтях. Не обошлось и без длинного кричащего шарфа наверняка цветов родного колледжа. Воплощение клокочущей энергии или перевозбуждения, он вовсю жестикулировал, и лицо у него дёргалось, как у настоящей уховёртки. И всё-таки складывалось впечатление, что усталость и напряжение берут своё; ещё мне показалось, что он слишком много пьёт для в общем-то умеренного в своих привычках человека. Как бы то ни было, он произнёс: «Хау», — и отсалютовал мне на манер американского индейца.

— Хау, — так же серьёзно отозвался я.

— Джулиан мне всё рассказал о вас. Вы не представляете, как я рад. Ещё бы, мы будем вместе работать в Тойбруке. Мне чертовски надоели здешние трупы.

— Минутку. Сначала о Тойбруке. Вы говорите не о том сверхсекретном предприятии?..

Маршан кивнул и продолжил:

— Там мы разрабатываем всё, что может иметь отношение к вооружённым силам; это фабрика первого уровня безопасности. Вам уже оформили пропуск — вот, держите. Когда вы приступаете? Фабрика всего в нескольких милях от загородного дома. На машине — рукой подать. Вы могли бы возвращаться каждый день. Почему вы морщитесь, Феликс?

— Плохие воспоминания, — вздохнул я. — Не знаю. Надо спросить Бенедикту.

— Спросите. Это было бы удобно.

— А что у вас за трупы?