Бунт Хаус

— Ты в порядке, девочка? — спрашивает Карина, жуя кончик карандаша. — У тебя такой вид, будто ты вот-вот швырнешь стул в одно из этих окон.

Она слишком проницательна. Или я просто ужасно умею скрывать свои эмоции. Наверное, мне стоит поработать над этим.

Я одариваю ее жалкой улыбкой и тяжело вздыхаю.

— Да. Мой отец. Ему... трудно угодить. Мы не сходимся во взглядах. — То, что я только что сказал ей, стопроцентная правда. Описание полковника Стиллуотера как «ему трудно угодить» — преуменьшением века. И мы вообще ни в чем не сходимся во взглядах. Однако я все же солгала Карине, притворяясь, что это мой отец только что прислал мне сообщение. Рэн Джейкоби превращает меня в лгунью, и мне это чертовски не нравится.

РЭН: ты в академии или за пределами кампуса?

Я: повторяю: не твое дело.

РЕН: можешь не говорить. Я найду тебя в любом случае.

Я посылаю ему эмодзи большого пальца, поднятого вверх — самый пассивно-агрессивный из всех эмодзи.

Я: Удачи тебе с этим.

Засовываю телефон обратно в карман, борясь с желанием зарычать. Постукивая кончиком карандаша по страницам лежащей перед ней открытой книги, Карина сочувственно смотрит на меня.

— Мне повезло, что я хорошо лажу со своими родителями. Похоже, что у каждого второго студента в этом месте гребаные социопаты в качестве родителей. Что случилось с твоим отцом?

— Прости?

— Ну, знаешь. Почему он такой придурок с тобой? Почему он все время обращается с тобой как с грязью?

Потому что я напоминаю ему мою покойную мать. Потому что видела, на что он способен, и знаю, что его ханжеское, самодовольное отношение — это всего лишь игра. Потому что я могу перевернуть его мир с ног на голову одним крошечным телефонным звонком.

— Потому что он мой отец, — тихо говорю я.

Она, кажется, на мгновение обдумывает это. Через мгновение отталкивается от стола и встает на ноги.

— Ты любишь курицу?

— Все любят курицу.

— Хорошо. Я сбегаю в кафетерий и принесу нам немного еды. Я протащу её сюда, и мы сможем поесть здесь. Они даже не заметят этого.

Я понятия не имею, насколько бдительны здешние библиотекари, но Карина знает это лучше меня, поэтому я верю ей на слово. Я предлагаю пойти с ней, но она говорит мне оставаться на месте и сохранить наше место. Я возвращаюсь к работе, ища ссылки и информацию, которые будут полезны в наших эссе, но по мере того, как минуты тикают, я становлюсь все более и более беспокойной. Я не могу сосредоточиться. Попытка сосредоточиться на чем-то одном, почти…

«Ассирийцы — волками спустились к нам с гор.

Золотым и пурпурным был цвет их когорт.»

Волосы у меня на затылке встают дыбом, адреналин гудит в моем теле, заставляя меня сосредоточиться на очень внезапной, острой точке.

«Блики копий их острых сравнимы числом

С блеском волн Галилейских на море ночном.»

Я медленно закрываю глаза.

— Неужели у тебя нет ничего лучшего, чем цитировать мне мрачные стихи, — спрашиваю я, мужественно сохраняя хладнокровие, когда призрачный обладатель этого голоса подходит ко мне сзади. Я чувствую его там, его присутствие подобно бушующему аду за моей спиной.

— Я бы не назвал его мрачным.

Я чуть не выпрыгиваю из кожи, когда что-то касается меня. Точнее, моих волос. Краем глаза я вижу его руку, когда он накручивает прядь моих волос на указательный палец, на ногте которого все еще виднеется крошечный кусочек черного лака, и легонько проводит подушечкой большого пальца по светлым прядям.

Борясь за ровное дыхание, я остаюсь очень, очень неподвижной. Облизываю губы, во рту тоже пересохло, а потом говорю:

«Ангел Смерти как будто взмахнул здесь крылом

И, дохнув на злодеев, покончил с врагом.

Воском смерти их очи навеки закрыл.

И сердец, что лишь вздрогнули, стук прекратил».

Рэн отпускает прядь волос, которую наматывал на палец, и та свободно падает. Он двигается бесшумно, обходя стол так, что больше не парит позади меня, а стоит нагло прямо рядом со мной, как будто ему все равно, кто увидит нас вместе.

— Значит, у тебя все-таки есть любимец, — задумчиво произносит он, глядя на меня сверху вниз с любопытством, загоревшимся в его глазах.

Я стараюсь не смотреть на него, но не смотреть на него — все равно что не ковырять зажившую ранку или не тыкать языком в шатающийся зуб.

Невозможно.