Бунт Хаус

Одному Богу известно, как я поднимаюсь на второй лестничный пролет или на третий, но я это делаю. Мои ноги дрожат, едва удерживая меня, когда я открываю дверь в комнату Рэна и захожу внутрь, поспешно закрывая ее за собой. Что ж, хуже и быть не могло. Я должна была составить план. Я имею в виду, даже если бы они не нашли меня, бродящей вокруг дома, как гребаная психопатка, что бы я стала делать? Просто подошла к входной двери и постучала, мать твою? Как будто это было бы разумным поступком?

Я бросаю книгу на кровать, а затем ставлю полупустую кружку кофе на полку у двери, больше не нуждаясь в опоре, чтобы выглядеть нормально, определенно не нуждаясь в кофеине — я уже достаточно нервничаю — и поворачиваюсь, прислоняясь спиной к стене, закрывая глаза на секунду.

Дыши, Элоди. Просто дыши.

Вдох и выдох, вдох и выдох.

Все в порядке. Эта ситуация полностью разрешима.

Хотя она таковой и не является, а от контролируемого дыхания становится только хуже. В спальне так остро пахнет Рэном — соленый морской воздух, свежая древесная стружка и слабый намек на цитрусовые, что мое замедляющееся сердцебиение снова учащается, а его бешеный стук грозят выбить барабанные перепонки.

Успокойся, Элоди.

Успокойся.

Назови пять вещей, которые ты видишь. Давай. Ты можешь увидеть пять вещей. Ты можешь это сделать. Просто успокойся, черт возьми.

Я хватаюсь за первое, что попадается мне на глаза: потрепанный блокнот, лежащий на кровати Рэна. Даже от двери я вижу каракули черных чернил на линованной бумаге. Это похоже на какой-то дневник…

Второе, что я вижу: холст, установленный на мольберте в углу комнаты, прямо у окна от пола до потолка. На полу под мольбертом лежит испачканная краской простыня. Горшок с кистями стоит на столе Рэна неподалеку, их щетинистые концы торчат из стеклянной банки, а деревянные ручки испещрены еще большим количеством краски. На самом холсте... Я подхожу к нему, мое сердце наконец немного успокаивается, когда я понимаю, что вижу.

Черный, угрюмый, темно-синий, серый и белый. Помню, когда мы с Кариной ворвались в дом, я подумала, что все картины внизу похожи на бушующие, злые бури. В них не было ни точки фокусировки, ни объекта съемки, но я чувствовала исходящее от них волнение даже в темноте. Эта картина очень далека от тех произведений искусства, которые висят на стенах первого этажа. В этой картине определенно есть объект... и этот объект — я.

Широкие, плоские, размашистые мазки составляют линии моего туловища и плеч, но детали моей шеи и лица более тонкие и нежные. Половина картины выглядит так, как будто она была сделана быстро, сердито, обиженными мазками, в то время как другая половина выглядит так, как будто были приложены большая забота и усилия, чтобы тщательно обвести каждую мельчайшую деталь.

На картине я не улыбаюсь. Я сижу на диване, цветочный принт на ткани размазался и расплылся позади меня. Беспорядок и путаница форм и узоров прямо за моей головой подсказывает мне, где я нахожусь — сижу под гравюрой Густава Климта «Поцелуй», которая висит в кабинете доктора Фитцпатрика. Я смотрю в сторону, линия подбородка жесткая, как будто я сжимаю челюсть, и в моих глазах есть отстраненный, агрессивный свет, который заставляет меня выглядеть жестко. Свирепо.

— Ты мне больше нравилась, когда злилась. В самом начале, — говорит Рэн. Он стоит в дверях, небрежно скрестив руки на груди, и смотрит на меня с еще одним непроницаемым, непостижимым выражением лица. — Но теперь я уже точно не знаю. Мне нравится видеть, как ты улыбаешься, но так тебя трудно нарисовать.

— Почему? — Это слово прозвучало как шепот. Один единственный порыв воздуха пронёсшийся мимо моих губ.

— Потому что ты никогда не улыбалась мне, малышка Эль. Я мог украсть те моменты, когда ты выглядела сердитой, когда ты не смотрела, потому что они были знакомы. Я заслужил гнев и ненависть, которые ты носила в себе. Но когда ты смеешься вместе с Кариной или улыбаешься кому-то, кого ты даже не знаешь, когда они проходят мимо тебя в коридоре... — Он качает головой. — Я не владею этими моментами. Они мне не принадлежат. Я совершенно уверен, что не имею права брать их и делать своими собственными.

— Я даже не знала, что ты рисуешь, — шепчу я.

Он выгибает темную бровь, склонив голову набок.

— Разве?

— Э-э, да. Знала. Не знаю, почему я это сказал. Я просто…

— Ты не знаешь, что делать. Ты не знаешь, как себя чувствовать. Ты боишься правды и того, что она может означать. Низ — это верх, а верх — это низ…

В его устах это звучит так запутанно, но он как будто читает мои мысли.

— Да. Именно так, — соглашаюсь я.